Так благочинный твоего дедушку чуть живьем не съел.
– Как?
– Ну, это так говорится – живьем съел. Замордовал, одним словом.
Стряпуха достает свечу, вставляет в светец вместо лучины.
– Сегодня всюду велено свечи жечь. Витя наконец задает свой вопрос.
– А куда ополчение пошло?
– В Крым. За христиан пошли биться!
И понял Витя: надо вырасти богатырем. У богатыря сила, где ее добыть?
Повадился дрова колоть. Конюх Киря смекнул: паренек силу свою ищет, стал указывать на кряжи.
– А ну-ка к этому подступись!
Сосновая чурка в три обхвата. Витя сначала с краев полешки оттяпывал, да сам на себя и рассердился: не силой действует, хитростью. И по центру, со всего маху – а-а-ах! Чурка и распалась надвое.
– Молодец! – похвалил Киря и подкинул березовый чурбанчик, не больно толстый и без сучков вроде бы.
Витя хвать его по центру, а колун отскочил, как от железа.
Топор не просекает, колун не колет. Клин вошел по макушку. Ни туда ни сюда.
– Ничего, – ободрил Киря, – дерево не человек. Не нынче, так завтра поддастся. Не отступай!
И сам ушел по делам: Витю от усталости уже шатает.
Скинул шубейку, снегом умылся, повалил чурбак набок, давай вдоль рубить. Древесина свилеватая, упирается. Зашвырнул Витя в сердцах топор – и домой. Сел книжку читать. Глаза читают, страницы летят, а в голове – пусто.
Черпнул из бадейки кружку квасу – и к поленнице.
Уж рубил он тот чурбак березовый и с обоих концов, и клал его, со стороны на сторону поворачивал. Не дерево – Евпатий Коловрат. Живого места на теле нет, а не раскалывается.
Пошел Витя за околицу. Рук от усталости не чует.
Ели вдоль дороги в инее. Бояре, а не деревья.
Вышел на гору. Окрест поглядел. Леса, снега. Небо, как глаза матушкины, тихое. В воздухе серебряные иголочки посверкивают. Морозно. Ни лесам, ни снегам – конца-края нет. Богатырское место.
Мужик на розвальнях проехал. Не здешний, но Витя, радуясь человеку, снял шапку. Мужик свою приподнял.
«Как богатырь богатырю», – подумалось мальчику, и опять пошел он к несносному чурбану.
Матушка обедать позвала.
А после обеда сражение продолжилось. И тупо бил, и с приглядкой, выбирая податливое место. И в отчаянье – поперек, поперек!
Уж звезда показалась, когда, тяжко заскрипев, разъехался измочаленный чурбан надвое.
Киря тут как тут.
– Ну и дерево! Будто его из конского волоса сплели. Силен, Михалыч! Силен! Я бы этой чурки, право слово, не одолел. Кинул бы прочь, пусть сгниет, проклятая.
У Вити порадоваться сил не осталось. Ушел за баньку, прислонился спиной к срубу и заплакал: каждая жилочка в нем болела и ныла. И ведь еще и горько: чурку жалел. Теперь что? Кинут в печь – и сгорит.
Вот уж педелю метет на дворе. Время от времени Киря ходит на колокольню бить в колокол, подает надежду на спасение сбившимся с пути. Звоны колокола скучные, одинокие…
Ночью Витя слышал, как выли волки. К нему даже батюшка в спальню приходил.
– Не боишься?
– Не боюсь, – сказал правду Витя, а когда отец ушел, представил себе ополчение среди белого поля, метель, волчью стаю и долго, горячо молился о здравии русского воинства.
А с утра все то же. Окна, как бельма. Ветер в трубе кряхтит, ворочается и вдруг стонет, будто кутенку хвост отдавили.
Петяша верхом на кочерге, но копь его тоже понурый, бродит из угла в угол, едва перебирая ногами.
– Потя-молотя, – твердит всадник, – потя-молотя.
– Сегодня потя! – сердится на брата Витя. – Теперь до самого Рождества потя.
«Потя» на домашнем языке постный день, «молотя» – молочный. «Потя» каждую среду и пятницу и по большим постам.
Скучно.
Даже колокол вот уже третий день как не звонит. Батюшка с матушкой в церкви. Стряпуха спит.
– Я как медведь, – говорит она, – меня зимой в сон клонит.
Витя берет с полки журнал. Журналы в их доме старые. Батюшкины друзья присылают из Вятки комплекты прошлогодних, выписывать денег нет.
Хоть смотрены журналы по многу раз, Вите все равно интересно рассматривать картинки – вдруг увидишь то, что проглядел. И еще есть у мальчика тайная надежда застать картинку врасплох. Пока книга закрыта, наверное, на картинках все, как в жизни: лошади скачут, люди разговаривают, корабли плывут, пушки палят…
Витя разом открывает журнал и цепко смотрит на застывшее перед ним море, корабль, остров. На острове пальмы и вулкан с белым облачком пара над кратером.
В зарослях джунглей прячутся дикари. Один с копьем припал к земле, другой с луком и с отравленными стрелами сидит на дереве среди лиан.
На корабле убрали паруса и опускают якорь. Остров никем еще не открыт, матросов пугает тишина и неизвестность.
Пока этот корабль – чужой. Все здесь чужое. Чужие дикари, чужое море, но Витя уже умеет «чужое» превращать в свое. Он берет бумагу, отточенный отцовский карандаш и срисовывает картинку. Он мог бы срисовать ее очень похоже, но, чтобы картинка ожила, чтобы в ней была история не о чужом корабле, а о его, Витином, нужно нарисовать не этот остров, а другой, похожий па него. И еще надо нарисовать самого себя. Себя он изобразил на вершине кратера. Фигурка получилась корявая и нескладно большая, чуть ли не с гору. Тогда фигурка превращается в черный дым – вулкан извергается.
Приходят батюшка и матушка. Батюшка смотрит, как рисует сын.
– Хорошо! Только карандаш держи свободнее. Не нажимай. Вот смотри.
Берет у Виктора карандаш и легкими, неуловимыми черточками рисует окно, лавку под окном, кошку на лавке…
– Папа! – изумляется Виктор. – Ты художник.
– Нет, Витя. Чтобы стать художником, надо много и долго учиться. Вот прадедушка твой, Козьма Иванович, мог бы в художники выйти… Поедешь учиться, поглядишь его рисунки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20