Хозяйственные. А сейчас вот домой еду. На родине побывал, посмотрел всё, с людьми поговорил. Погостил – надо и честь знать. Теперь домой еду.
– Далеко ехать? – спросил Валерка.
– Ох, далеко, сынок, – обрадовался дед вопросу. – В самую что ни на есть тайгу.
Дед радостно засмеялся и фальшиво пропел:
– Кругом тайга, одна тайга, а я посередине.
А потом добавил:
– Ах, сынки! Если бы вы знали какое это счастье на родине побывать.
– А как же это Вас из Латвии в тайгу занесло? – снова встрял Валерка.
– Из Литвы, – ответил старик. – Мы под Паневежисом жили. На всё промысел Божий. На всё. Когда красные пришли в сороковом году, то нас выселили к чёрту на дуду. Так же, как и других кулаков. Всех, кто похозяйственней был – в товарняки и в путь дорожку. Мне четырнадцать лет было. Успел в карманы зерна насыпать. Тем и спаслись. На этапе из этого зерна похлёбку варили. На пару раз хватило. Сестра умерла ещё на этапе. Слабенькая была. А отец уже на выселках отошёл. Нас высадили в тайге на берегу речушки, дали топоры, пилы, продукты и уехали. Живи как хочешь. Сентябрь на дворе, а у нас ничего – ни хаты, ни запасов. Вот, и начали строиться. Что делать? Многие померли. А я живой. И очень даже. Это тоже счастье, сынки, живым остаться.
Дед достал носовой платок и промокнул повлажневшие глаза.
Я спросил:
– Так что же Вы в Литве, на родине не остались? Сейчас, ведь, можно.
Дед засмеялся:
– Свободы там нету. Понимаешь, сын, свобода не та. Куда ни ткнись, заборчики, межи, дорожки, тропинки. Туда не ходи, сюда нельзя. А у меня на тридцать вёрст вокруг всё моё. Хочу пашу, хочу кошу, хочу по траве валяюсь. Дети и внуки отдохнуть приезжают. Все при деле. Все по городам поразъехались. Мой хутор для них родина. Как же это мы с Алдоной всё это бросим?
Помолчали. И дед уточнил:
– Алдона – это жена моя.
Потом он затоптал окурок, пожелал нам счастливого пути и ушёл.
Мы тоже вернулись в купе. Там снова глотнули паршивого Алжирского и Валерка сказал:
– Туфту дед гнал. Как же это он из Литвы рижским поездом едет?
– А кто его знает? – задумался я. – Может, и врал дед. А может, и не врал. Сейчас уже не узнаешь.
Тут мы стали обсуждать прошедшую сессию и забыли об этом старике.
Сергунька
Я люблю очереди на приём к врачу. Нигде больше не наслушаешься разных разностей. Разве только в поездах дальнего следования. Поэтому я прихожу на приём за час до назначенного времени. За этот час, полтора ожидания можно и успеть познакомиться с соседом, и покалякать в своё удовольствие.
Вот и сегодня только я устроился в кресле, как сосед слева проявил инициативу:
– Миша. Миша меня зовут. А Вас?
Я посмотрел на собеседника. Миша был сухим костистым мужчиной средних лет.
Я назвал себя и тут же спросил:
– Какие проблемы?
– Чепуха на постном масле, – ответил Миша. – Ничего смертельного. Колено болит.
– Ах, это такое счастье, когда у тебя ничего не болит, – оторвалась от телевизора рыхлая дама в коралловых бусах.
– Нет, мадам, – возразил Миша. – Счастье не в этом. Счастье... – Миша замысловато покрутил в воздухе пальцем. – Сам не знаю в чём, но абсолютно счастливого человека я видел.
В начале девяностых поехал я в гости к старинным друзьям в провинциальный городок. И угораздило меня сломать ногу. Конец января, на улице красотища неописуемая, а я лежу в вонючей палате местной больницы. Условия такие, что вы и представить не можете. Самый разгул демократии. В больнице нет самого необходимого, кроме поддельной водки, которой торгуют санитары. Персонал, включая врачей, начинает пить с утра и уже к обеду плохо что понимают. Словом, не лечение, а сплошное удовольствие.
Мужики в нашей палате подобрались тихие, интеллигентные, если можно так сказать. Один только был не нашего поля ягода. Сергунька. Лежал с обморожением стоп. Говорил о себе только вот так : « Сергунька хочет, Сергунька видит...» Вечерами мы скидывались на бутылочку для разгона тоски. Наливали и Сергуньке. Пил он жадно, оглядываясь по сторонам. Боялся, что отберут, что ли? Вот выпивал он свою долю и начинал лопотать о том, как Сергуньке хорошо, о том, что скоро приедет его мама и заберёт его домой, о том, как служил он в авиаполку лётчиком, как пришлось однажды катапультироваться и он после этого стал всё на свете понимать. Словом, обычный шизоидный бред.
Особенно эти Сергунькины разговоры раздражали гитариста Артура. У него, бедолаги, были обморожены пальцы обеих рук и грозила ампутация.
– Придурку не наливать! – кричал он всякий раз.
На что Сергунька мягко и спокойно объяснял:
– Артур злой. Поэтому Артуру пальцы доктор отрежет. А Сергунька добрый. Сергуньке всегда хорошо, поэтому у Сергуньки всё заживёт.
И ласково улыбался.
Как-то раз пришла медсестра делать Сергуньке перевязку. Ходить он не мог, поэтому перевязывали его в палате. Понятное дело, что не каждый день. Кто-то из медсестёр забудет, кто-то поленится. Словом, неделю слишком был Сергунька без перевязок.
Вот медсестра сняла бинты и сразу за врачом побежала.
Смотрю, а у него рана сплошь в белых червях. Так и копошатся. Мне тошно, а Сергунька смеётся:
– Вот как хорошо! Червячки всю мою болезнь съедят.
Тут приходит врач и в крик:
– Довели до гангрены, деятели! Немедленно готовить к операции.
А Сергунька с улыбочкой:
– Не дам резать, доктор. У Сергуньки всё и так заживёт.
Врач этого Сергуньку и так уговаривал, и этак – ни в какую.
Тут Артур не выдержал:
– Пошлите, Вы, – говорит, – придурка на хрен. Пусть подыхает. А то уже тошно от его вранья про самолёты и про маму.
Доктор грустно так говорит:
– Про самолёты Сергунька не врёт. Он в самом деле лётчиком был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17