Она как будто колебалась – возможно, опасаясь, что как только она вылезет, он нажмет на газ и оставит ее на произвол судьбы. Ёси обернулся и постучал в заднее окошко, через которое было видно, как девушка забилась под одну из тарелок. Однако за раскатами грома она его не слышала. Впрочем, вскоре она сама сообразила, что парень ждет ее, выбралась из-под тарелок и забралась на сиденье рядом с ним.
Он, разинув рот, уставился на нее, ошеломленный чуть более, чем можно было ожидать от такого прожженного, опасного типа.
– Тебе куда? – спросил Ёси.
– Куда повезешь, – ответила Кристин гораздо более сексапильным голосом, чем намеревалась, но тем не менее не взглянула на парня, а наблюдала через ветровое стекло за непогодой.
Что ж, такой ответ Ёси определенно понравился. Как и следовало проницательному, прожженному парню, он задался мыслью, что под этим синим пальто на девушке, наверно, ничего нет.
– Может, снимешь мокрое пальто? – спросил он, и она ответила:
– Нет, я так посижу.
И он сказал:
– Вот это да.
– Как понимать это твое «вот это да»? – спросила Кристин.
– Никак, – покраснел Ёси.
Прекрасно, – сказала себе Кристин, – он скотина, как и все мальчишки. Про него даже не скажешь, что до него не доходит, – он даже не знает, что существует некий смысл, до которого нужно дойти. Она дала бы ему лет шестнадцать, но поскольку он работал, решила, что он постарше. Они какое-то время посидели под дождем, ничего не говоря, хотя он все пытался завести беседу – задавал вопросы, на которые ей не хотелось отвечать: ты убегаешь от кого-то? Ты дочь того типа? Куда ты направляешься? Или: что собираешься теперь делать? Или, снова и снова: может, снимешь мокрое пальто? Когда дождь немного стих, он снова завел мотор и поехал по следующему адресу, записанному в блокноте. Кристин смотрела, как он разгружает тарелки и сваливает на склоне, а потом выволакивает черные. Пока Ёси работал, она озиралась, не появится ли Жилец, который, возможно, в этот самый момент рыскал по окрестностям в поисках беглянки.
За ветровым стеклом все пуще и пуще лил дождь забвения, отмывая лос-анджелесское небо начисто. Проголодавшаяся Кристин стащила у Ёси сигарету. Когда он вернулся в грузовик, то посмотрел на сигарету с большим неодобрением.
– Я взяла только одну, – сказала она, но его волновало не это: он просто не любил, когда девушки курят. Ёси промолчал.
– Зачем они красят их черным? – спросила Кристин, когда они подъехали к следующему дому.
– Кто?
– Те, кто красит.
– Кто их знает, – буркнул Ёси, все еще разозленный ее курением.
– А они что, не работают, когда они черные?
– Кто?
– Тарелки, — сказала она. Боже, какой тупой.
– Разумеется, они прекрасно работают, – ответил он с намеком на высокомерие; его стопудовую уверенность портил лишь наморщенный лоб. На самом деле он не имел представления, работают тарелки или нет; он просто доставлял их.
– Когда тарелки чернеют, у людей начинает крыша ехать, – попытался объяснить Ёси, – они думают, что из-за этого им по телеку всякое дерьмо видится.
Ему не хотелось углубляться в эту тему, он хотел только, чтобы девчонка поняла, что доставка спутниковых тарелок – лишь цветочки по сравнению с теми великими делами, что неизбежно ему предстоят.
В течение последующих часов, бросив наконец таскать туда-сюда спутниковые тарелки по все больше раскисающим от дождя склонам, он рассказывал Кристин, стараясь напустить на себя некий таинственный преступный флер, о своей обширной деятельности на японском черном рынке воспоминаний. В этот день, раскапывая могилы в Парке Черных Часов, Ёси расписывал ей – насколько сам понимал в этом деле, будучи больше американцем, чем японцем, – как за многие годы способность к воспоминаниям у него на родине постепенно усохла, как генетическая черта, которую время и история сделали бесполезной. Это началось в 1946 году, когда император объявил, что не является Богом. Теперь воспоминания каждый день контрабандой ввозились в Токио, где с хорошей прибылью продавались и покупались на черном рынке. Ёси промышлял на кладбищах капсул времени на Западе – обычно глухой ночью, в такую вот непогоду, когда вряд ли кто-то еще мог оказаться рядом, а дождь превращал утоптанную землю в жидкую грязь, – а потом капсулы пересылались в Токио, где клиенты присваивали эту память себе.
Выбор могилы для раскопок всегда был делом случая. Одна могла оказаться кладезем уныния и сентиментальности, а другая – содержать жалкую кучку хлама, собранного каким-нибудь закомплексованным типом, которому не стоило и напрягаться по этому поводу. За месяцы раскопок на кладбище воспоминаний Ёси случалось находить в капсулах что угодно – от банальных семейных фото, любовных писем, любимых книг, путеводителей, видеозаписей, медалей, кассет с песнями, любимой бижутерии и отрывков из Священных Писаний до безделушек столь личного характера, что не поддавались осмыслению, – от обломков скалы, покрытых нечитаемым граффити, до сломавшихся в какой-то особый момент наручных часов и почтовой открытки с танцовщицей лас-вегасского казино, до пустой бутылочки из-под прописанного лекарства, в которой была только красная скрепка, до маленького серебряного шарика, который никак не открывался и на котором ничего не было написано, до случайной карты таро – как правило, в капсулах попадались Шут или Луна, карты веры и безумия, – до крохотного черного гробика, хранящего в себе зуб и кусочек угля да свернутый в трубочку клочок фотографии обнаженной женщины, занимающейся сексом. В одной капсуле лежал использованный презерватив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84