родился, учился...
После войны жили в Москве на Каретном ряду - коммуналка -втроем в
крохотной комнатке, тридцатиметровый коридор, где, по мимо нас, еще
шестнадцать душ по закуткам. Ежедневный поход в школу пролегал мимо сада
"Эрмитаж", кинотеатра "Экран жизни", далее по Косому переулку и дворами
до Каляевской. И так изо дня в день, пока на экране моей жизни не возник
серый мартовский день пятьдесят третьего. Объявленное по радио страшное
известие потрясло всех - осиротел народ. В тот день в школе стояла нео-
бычная тишина - никто не носился, как угорелый, по коридорам, не "жали
масло" из зазевавшегося у стенки пацана, не стреляли горохом из металли-
ческих трубочек ученических ручек. Учительница истории Раиса Абрамовна
вызвала к доске, нет, не вызвала, пригласила второгодника Леньку Лямина
и попросила его прочесть автобиографию великого вождя и друга народов
мира. Ленька, отбывающий свой срок в школе, как тяжкое наказание, Лямин,
которого никакими угрозами и посулами невозможно было заставить сделать
что-либо общественно-полезное, непривычно-серьезный Ленька читал все со-
рок пять минут сказку о жизни такого мудроо, такого простого, такого
прозорливого пастыря, который покинул свое стадо.
Когда прозвенел звонок на перемену, никто не шелохнулся за партами.
Ленька Лямин продолжал читать и читал до конца.
Уроки отменили, мы вышли молчаливой гурьбой из пустой колы в пустой
Косой переулок - прохожие, если попадались, шли в одну сторону - к цент-
ру. Москва спешила на похороны, боясь опоздать, люди шли днем, шли
ночью, по одиночке, семьями, группами, делегациями, колоннами, неоргани-
зованными толпами, создавая гигантские человеческие пробки на Самотеч-
ной, Трубной, Неглинной. В выбитые витрины магазинов ставили детей, что-
бы спасти их от давки. Очередь начиналась от Курского вокзала, двигалась
перебежками по Садовому кольцу, сворачивала на улицу Чехова и дальше шла
медленным шагом по улице Герцена до Дома Союзов, где лежал Он. Лезли,
как муравьи, вовсе щели, поднимались по пожарным лестницам, прыгали с
крыш домов во дворы, протискивались под воротами - лишь бы увидеть того,
кто при жизни так редко являлся народу... Гения...
У него была кличка - Цыган. Никто не знал его настоящего имени. Кроме
милиции. Он и вправду был черноволос, смугл и белозуб... Объявился Цыган
после амнистии, в пятьдесят четвертом, но гулял на воле недолго. Вокруг
него тут же собралась пацанва, для которой самой великой наградой в жиз-
ни была похвала, одобрение Цыгана.
Каретный ряд запел новые песни - "гоп со смыком это буду я,
да-да...", азартно заиграл в новые игры на деньги - очко, три листа, же-
лезку, заговорил на чудном, непонятном для непосвященных языке - "по фе-
не ботаешь?" И мы восторженно смотрели Цыгану в рот, поднимали воротники
своих пальтишек, эта привычка у меня до сих пор так и осталась, руки
всегда держали в карманах.
Когда к Цыгану, стоящему в подворотне, подошли трое, мы не ожидали
ничего худого. Мы знали их - шпана из Колобовских переулков. Но один из
них, видно главный, в надвинутой на глаза кепке и белом кашне, растопы-
рил руки и пошел на Цыгана, почти не выговаривая, а как бы сплевывая
слова. Как шелуху от семечек.
Я видел глаза Цыгана - равнодушные, я видел лицо Цыгана - ни один
мускул не дрогнул, я видел резкий, короткий взмах его руки.
Нож вошел в живот, как в масло. Цыган выдернул его таким же коротким
движением, и колобовский парень с лицом, белым, как кашне на шее, стал
оседать вдоль стены, захрипев розовой пеной в уголках губ...
В школе моего детства - лошадиный жмых вместо пирожного, жесткие игры
московской шпаны: оглушительные взрывы от гвоздя, вонзившегося в набитую
серой бородку дверного ключа, расшибалочка и пристеночек, приклеенный к
куску кожи с шерстью тяжелый довоенный полтинник, сотни раз поднятый в
воздух ногой до до изнеможения, до грыжи...
В школе моей юности - музыкальный хоровод катка "Динамо" на Петровке,
папиросы "Три богатыря" - метр курим, два бросаем, и лихо маскируемый
интерес к соседней женской средней школе...
Простая история: родился, учился, влюбился...
Оттепель. Чистое небо. Ледоход, ломающий культ. Реабилитация свободы:
вернулись уцелевшие, в Университете на Моховой один день провисела стен-
газета "Колоколъ" с твердым знаком на конце, три комсомольских секретаря
крупнейших вузов столицы вышли "наверх" с предложением использовать про-
хождение студентами практики на производстве для выявления недостатков и
причин, тормозящих технический прогресс.
Мы рвались в бой. Мы хотели дела.
Реорганизация экономики: вместо министерств - совнархозы, два обкома
- промышленный и сельскохозяйственный.
Трансформация сознания, понятий, вопросы без ответа: говорим одно,
делаем другое, думаем третье...
Разноцветной, разноязыкой рекой тек по Садовому кольцу фестиваль мо-
лодежи и студентов в серых берегах молчаливо-удивленных москвичей.
Ньюорлеанский джаз из Италии в парке Горького бесшабашно, как плясовую,
трубил "Когда святые маршируют", две девочки из Австрии нашего возраста
крутили "рок-н-ролл", а мы, дружинники, глазели на них и не знали, что
делать - отвести ли их в милицию или завертеться в заводном ритме вмес-
те...
После фестиваля - целина: телячий вагон - сорок лошадей, шестьдесят
людей, ровная, как стол, Барнаульская степь и бесконечный поток зерна,
горы зерен хлеба, которые надо перелопатить, пересыпать, перегрузить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64