Автор начал повторяться, изобретал какие-то романтические выкрутасы — словом, стал вести себя как настоящий писатель.
Однажды ночью прихожу я, посвистывая, как скворец, к себе домой и чиркаю спичку, чтобы зажечь лампу. Вдруг у меня за спиной кто-то дунул и погасил спичку.— Не зажигать света! — сказал глухой голос. — Это я.— Ага! — отозвался я. — А что вы хотите?— Пришел спросить, как там с моими стихами, — ответил глухой голос.— Приятель, — говорю я, не сообразив сразу, о каких стихах идет речь. — Сейчас неприемные часы. Приходите завтра в редакцию в одиннадцать.— Чтобы меня там сцапали? — мрачно спросил голос. — Нет, это не пойдет. Почему вы не печатаете больше моих стихов?Тут только я догадался, что это наш вор.— Это долго объяснять, — сказал я ему. — Садитесь, молодой человек. Хотите знать, почему я не печатаю ваших стихов? Пожалуйста. Потому что они никуда не годятся. Вот.— А я думал… — печально сказал голос, — что… что они не хуже тех первых.— Да, первые были неплохи, — сказал я строго. — В них была непосредственность, понимаете? Искреннее чувство, свежесть, острота восприятия, настроение — словом, все. А остальные стихи, милый человек, ни к черту не годятся.— Да я будто… — жалобно произнес голос, — будто я написал их так же, как и те первые.— Вот именно, — сказал я неумолимо. — Вы лишь повторялись. Опять в них были шаги на улице…— Так я же их слышал, — защищался голос. — Господин редактор, когда воруешь, надо держать ушки на макушке, слушать, кто там под окном шлепает.— И опять в них была мышь… — продолжал я.— Мышь! — нерешительно возразил голос. — Так в лавках завсегда бывают мыши. Я об них писал только в трех…— Короче говоря, — перебил я, — ваши стихи превратились в пустой литературный шаблон. Без оригинальности, без вдохновения, без новых образов и эмоций. Это не годится, друг мой. Поэт не смеет повторяться Мой гость с минуту помолчал.— Господин редактор, — сказал он, — да ведь оно завсегда одно и то же. Попробуйте воровать — что одна кража, что другая… Нелегкое это дело.— Да, — сказал я. — Надо бы вам взяться за другое ремесло— Обчистить церковь, что ли? — предложил голос — Или часовню на кладбище?Я сделал энергичный отрицательный жест.— Нет, — говорю, — это не поможет. Дело не в материале, молодой человек, дело в его творческой интерпретации. В ваших стихах нет никакого конфликта, в них каждый раз дается только внешнее описание заурядной кражи. Вам надо найти какую-нибудь свою внутреннюю тему. Например, раскаяние.— Раскаяние? — с сомнением сказал голос. — И вы думаете, стихи тогда станут лучше?— Разумеется! — воскликнул я. — Друг мой, это придаст им психологическую глубину и эмоциональность.— Попробую, — задумчиво отозвался голос — Не знаю только, пойдут ли у меня кражи на лад. Понимаете, потеряешь тогда уверенность в себе. А без нее сразу засыплешься.— А хоть бы и так! — воскликнул я. — Дорогой мой, что за беда, если вы попадетесь?' Представляете себе, какие стихи вы напишете in carcere et catenis [ в темнице и оковах (лат ) ]. Погодите, я вам покажу одну поэму, написанную в тюрьме. На это вам не мешает взглянуть.— И она была в газетах? — спросил замирающий от волнения голос.— Голубчик, это одна из самых прославленных поэм в мире Зажгите лампу, я вам ее прочту.Мой гость чиркнул спичку и зажег лампу. Он оказался бледным, прыщеватым юношей — таким может быть и жулик и поэт.— Погодите, — говорю, — я сейчас найду ее.И взял с полки перевод «Баллады Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда. Тогда она была в моде.В жизни я не декламировал с таким чувством, как в ту ночь, читая ему вслух знаменитую балладу, особенно строку «каждый убивает как может». Гость не спускал с меня глаз. А когда мы дошли до того места, где герой поднимается на эшафот, он закрыл лицо руками и всхлипнул.Я дочитал, и мы замолчали. Мне не хотелось нарушать величия этой минуты. Открыв окно, я сказал— Кратчайший путь вон там, через забор. Покойной ночи.И погасил лампу.— Покойной ночи, — произнес в темноте взволнованный голос. — Так я попробую. Большое спасибоИ он исчез бесшумно, как летучая мышь. Все-таки это был ловкий ворЧерез два дня его поймали в одном магазине. Он сидел с листком бумаги у прилавка и грыз карандаш. На бумаге была только одна строчка: «Каждый ворует как может» — явное подражание «Балладе Рэдинской тюрьмы».Суд дал ему полтора года, как рецидивисту-взломщику.Через какой-нибудь месяц мне принесли от него целую тетрадку стихов. Вор описывал страшные вещи — сырые тюремные подземелья, казематы, решетки, звенящие оковы на ногах, заплесневелый хлеб, дорогу на эшафот и невесть что еще. Я прямо ужаснулся чудовищным условиям в этой тюрьме.Журналист, знаете ли, проникает всюду, вот я и устроил так, что начальник той тюрьмы пригласил меня осмотреть ее. Это оказалось вполне гуманное и благоустроенное заведение. Своего вора я застал как раз в тот момент, когда он доедал чечевичную похлебку из жестяной миски.— Ну что, — говорю я ему, — где же эти звенящие оковы, о которых вы писали?Вор смутился и растерянно покосился на начальника тюрьмы.— Господин редактор, — забормотал он, — ведь про то, что тут есть, не напишешь стихов Что поделаешь!— Так у вас нет никаких жалоб? — спрашиваю я.— Никаких, — говорит он смущенно — Только вот стихи писать не об чем.Больше я с ним не встречался. Ни в рубрике «Из зала суда», ни в поэзии.

1 2