“Пожалуйте мне беглого российского матроса первой статьи Федора Трофимова, сделайте такое одолжение, господа сенаторы!” А сенаторы ему в ответ: “По какой такой причине? Чем виноват мистер Троф?” Это американцы, наверно, так уж обозвали по-своему Трофимова, чтоб не копаться! — вставил баталер и продолжал за сенаторов: — “Убил ли Троф, или украл? Ежели, мол, дадите доказательство, мы будем ловить Трофа и судить по своим закон-положениям. А ежели доказательства нет, то какие мы имеем права ловить и судить человека?.. У нас вольная сторона… Живи кто хочет”.На лицах матросов светились удовлетворенные улыбки.Матросик радостно промолвил:— Небось Петрович зря не скажет. Он все знает!— Ну что, вестовщина, слышал? — насмешливо спросил Лещиков.— Уши-то есть… Только и Собаку слышал… Он в уверенности поехал на берег! — заметил Никишка.— Сдурел от бешенства и в уверенности. Вроде быдто под хвост перцу Собаке подсыпали… А как вернется, небось поймет образование! — категорически промолвил баталер.И прибавил:— Вот новый адмирал приедет из России, так Собаку утихомирит… Нынче другие пойдут права… Адмирал не любит, чтобы безо всякого образования тиранили матроса…Матросы жадно слушали баталера.— Скоро ли приедет?.. — раздались многие голоса.— Слышно, скоро! — отвечал баталер.И кто-то спросил:— Пожалуй, адмирал ослобонит нас от Собаки? Как ты полагаешь, Петрович?— Адмирал с большим рассудком. Нижнего чина не считает вроде арестанта. Небось не станет держать на эскадре такую Собаку! Обязательно отрешит и отправит в Россию! — уверенно проговорил баталер.Все, по-видимому, были в большой радости от адмиральского рассудка. Только Лещиков, казалось, не удовлетворился им.— Ежели адмирал с большим рассудком, то по-настоящему следовало бы Собаку скрозь строй! — сказал Лещиков.Это замечание вызвало веселый сочувственный смех.— Как полагаешь, Петрович? Не вышло такого закон-положения? — прибавил Лещиков.— То-то не вышло! — засмеялся баталер.— Довольно-таки жалко, что не вышло! А в здешней стороне есть такой закон-положение?— Скрозь строя нет…— И у мериканцев, значит, нет строгости для начальства? — допрашивал Лещиков.— Очень даже строго… Ежели ты здесь хоть начальник да начхал на закон, не похвалят… Отдадут под суд и в тюрьму… А то и повесят!.. Одно благоухание! — прибавил Петрович, придавая любимому своему слову положительный смысл.— Это правильно… Ловко с “собаками”! Небось не смеют, идолы!.. А наши-то, которые шкуры снимают, ничего не боятся! — проговорил Лещиков.— Вот новые права дадут — побоятся… Скоро шабаш порке! — сказал баталер. — Приедет адмирал, выйдет объявка! А уж Собаку беспременно уберут.— Еще когда уберут, а он задаст сегодня благоухание! — не без злорадства бросил Никишка.С этими словами он захихикал и вышел из круга курильщиков. IV Капитанский вельбот пристал к берегу во втором часу.Вахтенный мичман Загорский встретил капитана у входа на палубу в официально-почтительной позе, приложив руку к козырьку белой фуражки, и юное жизнерадостное лицо мичмана слегка улыбалось.Капитан остановил на нем тяжелый холодный взгляд и в то же мгновение почувствовал злобу к мичману именно за то, что он улыбался. Капитану казалось, что мичман радуется оттого, что капитан “оскандалился”, потерпев полную неудачу на берегу.И он резко кинул:— Брам-штаг не вытянут. Полюбуйтесь!Загорский тогда догадался, откуда “разнос”, и взглянул на озлобленное худое лицо капитана.“Опрохвостился, опрохвостился, опрохвостился!” — говорили, казалось, веселые, улыбающиеся глаза мичмана.Лицо капитана позеленело.Он отвел глаза и быстро прошел, ни на кого не глядя, в свою каюту.— Видно, не выгорело. Не запорет Трофимова! — шепнул мичман, обращаясь к старшему штурману.— Еще бы. Мы ведь в Америке!..Через пять минут Никишка, только что подавший капитану форменное платье, вбежал в кают-компанию и доложил старшему офицеру:— Капитан просят, ваше благородие!Никишка вернулся из кают-компании и сказал:— Сей секунд придут, вашескобродие!С этими словами Никишка скрылся в своей крохотной каютке за дверью капитанской каюты и стал обшаривать карманы штанов и жилетки статского платья. Он с большею свободой, чем обыкновенно, выбирал мелкие деньги и прятал их в карман своих штанов.“Теперь хоть всю мелочь обирай!” — весело думал Никишка, хорошо знавший, что забывчивость Собаки прямо пропорциональна его гневному настроению.Однако Никишка деликатно отложил две десятицентные монетки и принес их в капитанскую каюту.— В штанах, вашескобродие! — доложил он и положил две монетки на стол.— Вон! — крикнул капитан.И, когда Никишка исчез, капитан, обращаясь к Ивану Ивановичу, присевшему на кресло, заговорил:— Нечего сказать, хорош русский консул. Никакого содействия. Скотина этакая!И в бессильной злости продолжал:— Я напишу управляющему министерством. Я буду жаловаться на консула. Так нельзя… Я к нему приезжаю, объясняю, а он еще смеется… Отказался даже съездить к губернатору. Говорит: бесполезно. И это консул!.. Ну и страна тоже подлейшая. Укрывают беглых. Но, если они не желают вернуть мне беглого, я сам распоряжусь…— Как, Петр Александрович? — осторожно спросил старший офицер.— А так, как должен поступить русский капитан… Надо схватить Трофимова и привезти на корвет. Этот мерзавец, наверно, придет на пристань, чтобы подговаривать других.— Как бы чего не вышло, Петр Александрович! — заметил Иван Иванович.— А что может выйти? Разве я не могу взять своего матроса?— Он в чужом государстве, Петр Александрович.
1 2 3 4 5