— Обещайте же мне откровенно отвечать на мои вопросы— Ваша милость говорит с дворянином — сказал сеньор Барбоза, презрительно оттолкнув колокольчик — знак его служебной обязанности, и приближаясь к столу.— Я начинаю. Как настоящее имя хозяина Квадратного Дома?— Эль-Темин, я не знаю другого. Но ваша милость должны знать это лучше меня, я простой слуга; а вы наверно приехали в Квадратный Дом, зная зачем.— — Вы, кажется, меня расспрашиваете, сеньор Хоаквин?— Нет, я только отвечаю.— Я действительно, это знаю, — продолжал доктор после минутной нерешительности, которая доказала проницательному мажордому, что доктор наверно не знает ничего. — Но так же, как и вы, я знаю под именем эль-Темина здешнего хозяина, но это имя арабское, а он, по всей вероятности, европеец.— Он француз и не скрывает этого.— Не приказывал ли он вам хранить тайну об его приездах и отъездах и о странных делах, которые происходят здесь?— Никогда, и по самой простой причине: здесь не происходит ничего необыкновенного, следовательно, нечего скрывать и нечего говорить; а о том, что происходит не в доме, мы решительно ничего не знаем. Эль-Темин уезжает, возвращается, путешествует, находится в отсутствии по целым месяцам, и никто из нас: ни невольники, ни слуги, ни мажордом не знают, куда он уехал…— Стало быть, вы не находите ничего удивительного во всем, что происходит здесь?— Извините меня, но так как все, что может показаться мне странным, например эта роскошь, затмевающая малифскую, обнаруживается явно и эль-Темин не обязан рассказывать своим людям тайну своей жизни, то хотя мы и изумляемся, мы не знаем ничего, потому что не можем ничего знать. Только два человека могли бы сказать много, если бы захотели.— Кто это?— Два негра. Кунье и Йомби, люди доверенные, один эль-Темина, другой — господина Барте.— Я уже второй раз слышу это последнее имя.— Это более чем друг, это тень нашего господина: они не расстаются. А между тем между ними большая разница в летах эль-Темину около пятидесяти, а господину Барте нет и тридцати. Когда они обедают здесь, одни Кунье и Йомби стоят за их стульями. Они разговаривают между собой на языке, которого никто здесь не понимает. Это язык не европейский и не арабский. Время от времени оба негра принимают участие в разговоре, и в те вечера какое-то волнение носится в воздухе. Я часто видел слезы на глазах белых, а негры сжимали кулаки и скрежетали зубами, как это делают при воспоминании о сильной ненависти, которую нельзя было утолить, о смертельном оскорблении, за которое не могли отомстить.— Но, сеньор Хоаквин, вы знаете более, чем хотели сказать.— Вы ошибаетесь, ваша милость, и если бы я мог предполагать, что малейшее ваше слово может в чем бы то ни было повредить моему господину, я не простил бы себе этого никогда… Я сообщаю вам мои личные простые предположения… Можно бы сказать, что эти четыре человека жили вместе среди борьбы, лишений и бесчисленных опасностей, потому что только такая общая жизнь, в которой можно выказать геройскую преданность невольников господам, могла вселить такое полное доверие с одной стороны, и такую почтительную фамильярность с другой.— У вас очень тонкий ум, сеньор Хоаквин.— Ваша милость льстит мне.— Нет, честное слово, я высоко ценю ваш ум и заключаю, что если с тех пор, как вы служите в Квадратном Доме, вы ничего не могли видеть, ничего угадать и ничего узнать наверное, это значит, что хозяева его люди непроницаемые… И это заставляет меня задать вам последний вопрос: в подобном месте и в силу обстоятельств, которые могут случиться, приятно знать, что имеешь возле себя человека, на которого можно положиться. Как вы думаете, могу я иметь доверие к тем неграм, которым приказано мне служить; другими словами, могу ли я иметь надежду настроить одного из них сообразно моим взглядам?— Нет, все негры, находящиеся здесь, из той части Африки, которая мне неизвестна; они не понимали два года тому назад, когда я поступил сюда, ни одного из здешних языков; повар, метрдотель и я могли понимать их только знаками; теперь они понимают и говорят прекрасно по-арабски. Бесполезно говорить вам, что они вполне преданы эль-Темину и дадут изрубить себя на куски за него. Следовательно, вам нечего на них надеяться; они перережут вам горло по сигналу их господина.— Хорошо, сеньор Хоаквин, это меня вынуждает обратиться к вам; сначала я этого не думал, но, кажется, это устроится само собой.— Что хотите вы сказать?— Послушайте, Хоаквин, хотите заключить со мной союз?— Отказываюсь, даже прежде чем узнаю условия.— Почему?— Потому что я служу эль-Темину, а не вам, и ни в каком случае не желаю даже косвенно делать то, чего он не одобрил бы.— Вот человек, который может похвалиться, что ему служат хорошо!— Он знает настоящую преданность.— Какая же она, по вашему мнению?— Интерес! Мы все получаем очень большое жалованье: двадцать лет труда не принесут нам столько, сколько один год здесь; вы можете себе представить, как каждый из нас дорожит своим местом. . Позвольте мне теперь сказать вам, что во всем, что может вам быть приятно…— Эль-Темин! — перебил тот же голос, который раздался в начале обеда.Мажордом поспешно удалился от стола и опять положил руку на колокольчик.Доктор встал как автомат и жадно устремил глаза на приподнявшуюся портьеру. Тот, о котором доложили, вошел в сопровождении того, кого Хоаквин назвал его тенью. Оба были одеты по-европейски, чрезвычайно изящно.Тот, которому никто, кроме его друга, не мог бы дать другого имени как эль-Темин, был человек лет пятидесяти, высокий, сухощавый и прекрасно сложенный; под фраком и белым жилетом скрывалось тело атлета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48