Этот
ансамбль содержит семиотическую модальность, которая неоднородна в языке. В
языке развертываются психические репрезентанты эмоций и вместе с ними та
драматургия желаний, страхов и депрессий, которые имеют смысл для самого
ребенка, если ему не удается вписаться в сигнификацию, определенную разговорным
языком.
Чтобы услышать этот семиотический инфраречевой смысл, психоаналитик-логопед
должен иметь оптимальный материнский слух. Я оказала доверие матери Поля, или,
скорее, она убедила меня в существовании смысла у ее ребенка, так как она
старалась понять его и отвечала, не находя взаимности. Я адаптировала ее слух и
ее дешифровку этого смысла. Сегодня, в то время когда наука способна помочь
почти всем женщинам, имеющим детей, попытаемся придать новый статус материнской
функции, которая, несмотря ни на что (несмотря на функцию ребенка быть
нарциссическим протезом, противофобийным объектом или временным
антидепрессантом) приходит к утверждению обретения ребенком значения. В научении
языку, материнскому в конечном счете, мать часто остается одна. Она рассчитывает
на нас всегда, особенно тогда, когда неврологические проблемы осложняют переход
смысла в значение, проблематичный для всех говорящих. В большинстве случаев мать
дает нам смысл. Аналитикам остается найти лишь значение. Это значит, что наша
роль является пред-материнской:
303 Ребенок с невысказанным смыслом
посредством идентификации с отношением между матерью и ребенком мы часто находим
и опережаем смысл того, что не говорится. Благодаря нашей возможности слышать
логику скрытых аффектов и блокированных идентификаций, мы позволяем страданию
выйти из его склепа. Точно так же означающее, которое мы употребляем, означающее
разговорного языка, может перестать быть безжизненной и неусвояемой для ребенка
оболочкой. Мы вкладываем силы в субъект, которому даем в итоге второе рождение.
Матери, которые оказались бы способными придать значение невысказанному смыслу
своих детей, имеющих умственные недостатки, чрезвычайно редки. Это происходит
потому, что со смыслом сливается собственное изолированное страдание, настоящее
или прошлое. Когда случается эта номинация, нужно искать помощи третьего,
который мог бы содействовать (это может быть наша помощь, помощь отца или
третьей личности), искать помощи того, кто привел бы саму мать к распознаванию,
к определению и к устранению ее невыразимой депрессии, перед тем, как помогать
ее ребенку пройти аналогичный путь. Ибо, даже если причины депрессии у одного
являются, главным образом, биологическими, а у другого психическими, результат в
той области, которая касается языка, является однородным: можно говорить о
невозможности переводить в вербальные знаки психические репрезентанты эмоций.

СКАЗКА КАК ПОСТАНОВЩИК ГРАММАТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ
Воображаемое играет в реальности роль постановщика психических условий, которые
служат основанием для формирования грамматических категорий. Воображаемое
избегает языка, усвоенного порой через подражание или повторяющееся принуждение,
проявляющегося как искусство применения "самообмана". Несмотря на свое
отставание, у Поля никогда не проявлялось симптомов личности "такой, как все".
Ребенок удивлял своей способностью использовать творческий потенциал всех своих
результатов, поначалу скромных и находящихся ниже "его возраста".
Наконец, время в воображаемом течет не так, как в слове. Это время одной
маленькой истории, _____ в смысле Аристотеля: время, в котором завязывается и
разрешается конфликт, то есть то действие, которое может помочь состояться
субъекту высказывания. Это - хитрое время, которое составляет вневременность
бессознательного, уто-
304 Ю. Кристева
мительные повторы вечного возвращения, может внезапно принести страдание или
принять гневный облик. И наконец, оно привносит проблеск понимания, вопреки
которому оценивают предшествовавшую интригу как ту, которая не проявлялась с
самого начала в сумбуре невысказанного, - как скрытый замысел, как имплицитное
продвижение к цели. Тем не менее во внутренних лабиринтах этого воображаемого
времени столько темных ночей, ожиданий, ухудшений... До тех пор пока словесное
(символическое) время имеет место, оно является линейным синтаксическим временем
(субъект/предикат), в котором говорящий представляется как акт, являющийся актом
суждения. Несмотря на то, что мы смогли услышать это ясно выраженное время в
высказывании ребенка, не стоит забывать о том, что когда он путается, когда
снова внезапно похищает у нас это синтаксическое значение, выражающееся в
суждениях, и которое мы считали уже раз и навсегда достигнутым, то нам
необходимо восстанавливать лабиринт воображаемого времени для того, чтобы вновь
вживлять в него то, что сможет помочь ребенку выйти из того логического тупика,
в котором он был блокирован.
Поль употреблял правильно глагольные времена (настоящее, прошедшее и буду шее)
тогда, когда дело касалось спряжений или грамматических упражнений. Однако когда
он рассказывал историю сам, то употреблял всегда настоящее время. Только наречие
свидетельствовало о том, что он хорошо ориентировался в этих раньше, сейчас и
потом, но его собственное выражение глагольной системы еще не приняло этого
различения. "Раньше я есть малютка, говорил он; сейчас я большой, потом я есть
пилотом ракеты". Категории глагольного времени оставались усвоенными абстрактно,
так как он произносил их в спряжениях, но они не были творчески реализованы в
речи мальчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133