Хочется опять войти в эту область вечного
- в часы вольного и невольного досуга.
"Максимы" Ларошфуко иногда удивительны. Мораль и человеческие взаимоотношения
одни из наименее меня интересующих вопросы - но красива их форма. Стремление
выразить мысль кратко и сжато. Тут ведь тоже бесконечное и иногда человек
достигает в трех-пяти словах поразительной глубины. Я не раз мечтал для своей
мысли [применить] на досуге эту форму выражения, так как она наиболее свободно
от всяких рамок позволяет выражать мысль и заставляет ее, отчеканивая фразу,
углубляться в ее содержание, раскрывать для себя самого глубину достигнутого.
Помню, что это мне захотелось сделать, когда много лет назад во время одной из
своих поездок читал Марка Аврелия и позже, когда переглядывал дневник Амьеля5.
30.I.1920 г.
Я чувствую сейчас в себе силу и вижу, что я могу дать человечеству новые идеи.
Имела ли предшественников мысль об автотрофности человечества и стремление к
этому, как к геологическому явлению? Конечно, может быть, я и ошибаюсь, но мне
кажется, возможности подобного поворота в остатке моей жизни открываются. И надо
бороться для этого, так как занять такое положение важно и для русской культуры
в эпоху унижения России. Фантазия ли это?
2.II.1920 г.
Лежу с повышенной температурой. Вчера было 39o. Голова умственно ясная и свежая,
но тяжелая. Вчера все время обдумывал весь состав своей работы о живом веществе.
< ... >
Я понимаю Кондорсе, когда он в изгнании, без книг, перед смертью, писал свой
"Esquisse"6. Перед ним вставала та же мысль, как передо мной: если я не напишу
сейчас своих "мыслей о живом веществе", эта идея не скоро еще возродится, а в
такой форме, может быть, никогда. Неужели я ошибаюсь в оценке их значения и их
новизны в истории человеческой мысли? Я так сильно чувствую слабость
человеческой и своей мысли, что элемента гордости у меня нет совсем.
Вторник, 25/II-9/III.1920 г.
Не писал более месяца. Перенес сыпной тиф. И сейчас нахожусь в состоянии
выздоровления. Слаб. Пишу всего 1/2 часа - в первый раз.
Мне хочется записать странное состояние, пережитое мной во время болезни. В
мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих
глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до
смерти. Это не был вещий сон, так как я не спал - не терял сознания окружающего.
Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему,
далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я
совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и
создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. Помню, что
среди физических страданий (во время впрыскивания физиологического раствора и
после) я быстро переходил к тем мыслям и картинам, которые меня целиком
охватывали. Я не только мыслил и не только слагал картины и события, я, больше
того, почти что видел их (а может быть, и видел) и, во всяком случае, чувствовал
- например, чувствовал движения света и людей и красивые черты природы на берегу
океана, приборы и людей. А вместе с тем, я бодрствовал.
Я хочу записать, что помню, хотя помню не все. То же советуют мне близкие < ...
> , которым я кое-что рассказывал.
И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не
имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего,
вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы.
Вероятно, есть такие подъемы человеческого духа, которые достигают того, что
необычно в нашей обыденной изодневности. Кто может сказать, что нет известной
логической последовательности жизни после известного поступка? И может быть, в
случае принятия решения уехать и добиваться (создания) Института живого
вещества, действительно, возможна та моя судьба, которая мне рисовалась в моих
мечтаниях. Да, наконец, нельзя отрицать и возможности определенной судьбы для
человеческой личности. Сейчас я переживаю такое настроение, которое очень
благоприятствует этому представлению.
27.II-11.III.1920 г.
Еще полгода назад я этого не сказал бы. Помню, как-то в Киеве - уже при
большевиках - я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно
сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было
много дилетантизма - я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать
мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично
относился к переведению моих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценил
свою работу как работу среднего ученого с отдельными выходящими за его время
недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела
коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству
новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое
призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в
жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к
деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это
учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае, я,
нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как
все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым
веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону - другой
аспект - эволюционного учения стало мне ясным только после моей болезни, теперь.
1 2 3 4 5