Когда видны только ноги, приказывает:– Этих… утопающих… накормить…Ноги замирают, после паузы раздается весело, насмешливо:– Да не забудьте еще раз козла накормить… Как следует!Иван Захарович проводит пальцами по губам. Хохочущий голос саксофона раздается в машинном отделении. Ленивой раскачкой проходит кочегар мимо старика и парня и даже не оглядывается. Снова хохотнув, скрывается в люке. Торопливо убегает вслед за ним боцман Ли. Спиридон Уткин яростно трет маслянистую сталь. Последним поднимается с верстака Костя Хохлов. Играя щелочками глаз, останавливается против старика и парня – сутулый, руки в карманах, жуликоватый.– Вы того человека видели? – спрашивает Костя и показывает плечом на люк.– Однакость, ваш капитан… – понимает старик. – Строгий человек… Справедливый… Дай ему бог!– Вот, вот… – мечтательно произносит Костя. – Молите бога!Костя нагибается к старику и парню, грозно-весело говорит:– Я бы вас, как щенят, побросал за борт, если бы его не было на свете! Вопросы будут?Парень испуганно мигает, отшатывается; старик пожевывает губами и молчит. 5 Под шинелью и ватным одеялом, свернувшись уютным комочком, греется Нонна Иванкова. Высохшие каштановые волосы рассыпались по подушке, свежее лицо Нонны, как в рамке, – красиво оно, задумчиво.Нонна подкладывает под щеку мягкую ладошку, счастливо вздыхает. Похожа она на здоровяка мальчишку, проснувшегося утром в мягкой постели с той же самой улыбкой, что осталась на лице с вечера, когда засыпал счастливый от усталости. Неподвижно лежит Нонна, потом открывает тумбочку, достает фотографию в резной фанерной рамке, вздыхает и подносит к глазам. Обняв Нонну и весь мир, из-под стекла смотрит узколицый, широкобровый лейтенант. Маленькой, затерявшейся кажется рядом с ним радистка в погонах старшего сержанта; словно не верит она, что на ее плече, неумело обняв, лежит рука широкобрового. Да как и обнять ловко, если лейтенант стоит рядом с Нонной уставной свечкой, вытянув по шву левую руку. И только в губах лейтенанта, в бровях таятся и нежность, и удивление, и мужская твердость, защищающая плечи девушки неловкой рукой. В углу фотографии надпись: «На память дорогой и любимой Нонне. 1945 год. Дрезден».Время безжалостно. Год от года тускнеют лица на фотографии, покрываются серой пленкой. Старится фотография. Старится и радистка эскадрильи пикирующих бомбардировщиков Нонна Иванкова. Раньше, бывало, на зорьке, когда приемник нетерпеливо зовет позывными, быстро соскочит Нонна с кровати, второпях забудет надеть бюстгальтер, и ничего – упругим, литым с ног до головы чувствует она тело под мягкой материей рубашки, а теперь… Безжалостно время! Бег его не круговоротом солнца, а числом морщинок и седых волос считает радистка.Как тупая боль в старой ране, привычны эти мысли Нонне. В самый дальний угол тумбочки прячет она фотографию в резной фанерной рамке. Опять свертывается уютным комочком, охваченная теплом согревшейся постели. В памяти свежо холодное прикосновение Чулыма, раздирающий барабанные перепонки удар о загустевшую воду.В дверь стучат. Нонна натягивает шинель, пальто, одеяло, прячет голые руки. Просовывает голову Иван Захарович и, помигав, спрашивает:– Могу?– Заходи, коли пришел! – отвечает радистка и под ворохом одежды передергивает плечами – недовольно, небрежно.Кочегар входит, притуляется в уголке, и кажется, что каюте вернули привычный, десятилетие стоявший на своем месте предмет. Это впечатление с каждой минутой усиливается, переходит в уверенность – тут и должен сидеть молчаливый кочегар. И он сидит неподвижно, точно говоря: «Вот я пришел. Вот я сел. Вот и сижу. И буду сидеть».Нонна выпрастывает руки из-под одеяла.– Здравствуйте! – насмешливо говорит она.– Бывайте здоровы! – отвечает Иван Захарович.– Дай папиросу!Нонна затягивается дымом, лицо становится злым и решительным. Кочегар задумчиво говорит:– А знаешь, Нонна, в Альпах есть такие растения, что в холодную ночь их цветы совсем замерзают, превращаются в ледышки. А солнце взойдет – они оттаивают и начинают цвести…– Еще что скажешь?– Ничего!.. В энциклопедии читал…– Ой-ой! – качает горящей папиросой Нонна и снова глубоко затягивается. – Ну что с тобой делать?– Я посижу да уйду! – отвечает кочегар после паузы.Минут через пять, приподнявшись на локте, Иван Захарович спрашивает:– И чего ты в воду кинулась?Злыми, решительными движениями тушит радистка папиросу, мнет мундштук.– Хоть полчасика настоящей жизни почуяла! – гневно говорит она. – Скиснешь тут с вами! Понятно?Она отворачивается к стене. Иван Захарович смотрит на сердитую спину Нонны, на пряди каштановых волос, разметавшиеся по подушке, на маленькое розовое ухо, и на левой щеке кочегара мягко пролегают две глубокие и нежные складки – точно такие, когда Иван Захарович прижимается щекой к звучному дереву скрипки. Помолчав, кочегар тихо произносит:– Чудо! Ночью замерзнут, а утром цветут…В дверь отрывисто стучат.– Войдите! – отвечает радистка, не поворачиваясь. Вваливается Костя Хохлов, водит носом, словно принюхивается.– Дай телеграмму, Нонна, – говорит Костя. – Капитан велел предупредить Ковзинский сельсовет о старике… Пусть разберутся, чье сено, откуда…– Положи на стол.Костя кладет и подмигивает Ивану Захаровичу:– Иван, а Иван? Хочешь, по спине поглажу?– Зачем это? – недоумевает кочегар.– Замурлыкаешь! – отвечает штурвальный и убегает на палубу. За тонкой переборкой слышен насмешливый голос Кости:– В березку был тот дуб влюблен…Помолчав, глухо, недовольно Нонна говорит:– А и правда дуб… настоящий!Иван Захарович опять уютно и покойно притуляется в уголке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32