«Начальник Весенинского участка – мой сын!» Вот так захватывала его Елена, что он терялся, совсем терялся…
Валентинов посмотрел: мать закрыла глаза, лицо было ласковым, нежным, тихим.
– Сын! – проговорила она. – У тебя есть сын, у меня – внук. Эти слова до сих пор слышали только мои кастрюли, а теперь произношу при тебе. Поверь: он настоящий Валентинов, но еще не знает, что Валентинов… Мое старушечье сердце, кстати, очень еще здоровое, вещает добро… Попомни, Сергей, он хочет, но еще не умеет быть Валентиновым!
Валентинов бессмысленно улыбался от нежности и любви к матери – смешной своей матери. Ее декабристская родовая гордость, деление человечества на две категории – Валентиновых и не Валентиновых, – материнская тоска по продлению рода, старушечье одиночество, когда разговаривают с кастрюлями и дуршлагами, – все это вызывало детское желание обнять мать, прижаться к ней, как бывало, пожаловаться: «Ой, мама, мама!», – не зная, собственно, что стоит за этим: «Ой, мама, мама!»
– Игорь похож на меня, ты заметил, Сергей? – гордо сказала мать. – Игорь удивительно похож на твою старую ворчливую мать! И я хочу знать, что с ним случилось! На базаре ходят идиотские слухи о какой-то ужасной драке, а мой сыночек изволит хранить гордое молчание… Что стряслось?
Валентинов подошел к матери, наклонившись, поцеловал в морщинистую щеку, всегда пахнущую ванилином и лавровым листом.
– Игоря оклеветали, мама! – сказал он. – Я спешно примчался, чтобы помочь. Есть свидетель полной его невиновности…
– Так чего ты рассиживаешься в креслах! – рассердилась мать. – Изволь, голубчик, безотлагательно действовать.
Пока Валентинов набирал номер телефона, слушал гудки и ждал ответа, Надежда Георгиевна сидела в кресле со скрещенными на груди руками и остановившимся взглядом. Валентиновы из поколения в поколение были честными, верными, справедливыми и добрыми людьми, но добро их кончалось там, где не было ни добра, ни справедливости. Валентиновы могли быть жестокими к тем, кто смотрел на мир как на фарфоровую копилку, которую надо взломать, чтобы содержимое утащить в свою крысиную нору. Сам Сергей Сергеевич не только раз и навсегда вычеркнул из списка друзей предавшего его профессора Гуляева, школьного товарища, но и беспощадно загнал его преподавать в захолустной школе на крайнем севере Ромской области.
– Здравствуйте, Игорь Саввович! Приезжайте немедленно. Повторяю: жду вас и немедленно высылаю машину. Черт возьми, что творится с этими телефонами!.. Игорь Саввович, вы слышите меня, Игорь Саввович?.. Отлично! Ровно через десять минут машина будет у вашего подъезда…
Валентинов долго держал трубку в руке, держал двумя пальцами, словно трубка раскалилась; торчала воинственно бородка, губы стиснуты, глаза полуприкрыты.
– Она там, – непонятно усмехнувшись, сказал Валентинов. – Нет, мама, она не поднимала трубку. Я узнал о ее присутствии по голосу Игоря Саввовича. – Он вдруг озабоченно оглядел себя. – Как ты думаешь, можно принимать Игоря Саввовича в этом халате?
Мать с ядовито поджатыми губами пошла к дверям, но все-таки обернулась:
– Можно принимать Игоря в этом халате… Я тоже его ждала. Готов ванильный торт…
Когда машина ушла, главный инженер причесал сырые еще волосы, сев в кресло, попытался сосредоточиться, то есть начал старательно трудиться, чтобы придать себе рабочее, рациональное и – если это бывает – эмоционально глухое состояние. Ведь само поспешное возвращение в Ромск вместе со старшиной катера Октябрином Васильевичем, который сейчас сидел в кабинете следователя и давал спасающие Игоря Саввовича Гольцова показания было таким же рационалистичным, как все известные поступки родного сына, кроме ночной драки. Валентинов по отношению к Гольцову выполнял долг, более того, честно держал слово, данное Елене Платоновне беречь Игоря и помогать Игорю. Сейчас, когда сына провожала к отцу Елена Платоновна, полная железной уверенности, что Валентинов пойдет даже на преступление, но заслонит грудью Игоря, главному инженеру был необходим холодный, трезвый рационализм.
Все эти пять лет Валентинов, иронизирующий над материнской родовой гордостью, неосознанно искал в сыне именно свое, валентиновское, и мучился тем, что не находил. Напротив, факт за фактом поступали именно из того мира, который логично признавал нормой и ночную драку. Рационализм, жесткий рационализм! Гольцов, этот Игорь Саввович, сын, принимал все, что протягивала могущественная рука Валентинова, мало того, с одной ступеньки карьеры на следующую он поднимался с брюзгливо-снобистской усмешечкой и таким взглядом, словно делал Валентинову одолжение. Сейчас все становилось на свои места, каждая сестрица получала по сережке, и эта разоружающая ясность, лишающая его всех иллюзий и надежд, казалась облегчением. Как только на пороге появится сын, как только на его губах мелькнет болезненная и одновременно нагловатая улыбка, Валентинов – технократ до мозга костей – займется наипростейшей арифметикой. Ведь устройство людей при всей кажущейся им самим сложности игры и дальновидной расчетливости поступков основано только на таблице умножения. Я тебе – ты мне, плюс – минус, фига в кармане – распростертые объятия, вещь – деньги и деньги – вещь…
Отправляясь в прихожую, чтобы открыть двери подъехавшему Игорю Саввовичу, главный инженер мельком посмотрел в зеркало и остался доволен своим лицом.

* * *

День снова выдался жарким и душным, даже в тенистой аллее парка прохладно не было, и на одинокой любимой скамейке Валентинову не сиделось, пока он не принял такую же расслабляющую позу, в которой недавно посиживал здесь Игорь Саввович, решая, делать визит главному инженеру или сказаться больным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142