Тогда я тщетно молил о помощи. Ни к чему, пустая болтовня. К черту детей!
Почему вы не переправили их через озеро до того, как швед спустил свои плоты на воду?
– Вы дикий зверь, бургомистр, а не человек. Может, вам угодно, чтоб детей завязали в мешки и утопили либо съели, как в Богемии в ту пору, когда там разбойничал Фридланд?
– Да, за эти тридцать лет убийств, поджогов, грабежей и насилий мы стали дикими зверями средь диких зверей. Покуда был жив шведский король, что вел за собой солдат, это еще можно было назвать войною, а без него они стали поджигателями, разбойниками, ирокезами, которые разоряют ради разорения; они гунны, готы, вандалы, разрушившие от злости то, что сами не могли создать…
Донесшийся с улицы крик помешал майору ответить и выманил споривших на террасу. У только что вытащенных на берег бочек столпились виноторговцы, они выбили днища, и содержимое бочек потекло на улицу.
– Что это там? – крикнул майор.
– Да всего лишь молоко, которое скаредные швейцарцы прислали нам вместо вина, – ответили снизу.
Подошла женщина с младенцем на руках; увидев текущий по улице белый поток, она издала ужасающий вопль и опустила младенца на камни мостовой, чтобы дать ему напиться. На ее крик сбежались и другие матери – жадно обхватив ручонками камни мостовой, словно материнскую грудь, малютки, как голодные поросята, принялись лакать молоко, а матери сыпали проклятья на головы жестокосердных мужчин, которым нет дела ни до кого, кроме самих себя.
– Господин бургомистр! – воскликнул майор, еще более взволнованный этой безобразной сценой. – Давайте поднимемся на крышу и посмотрим, что делает швед, а спор наш продолжим после. Как видите, все устои рушатся: один берет то, что другой не властен удержать, семьи распадаются, молодые живут как им вздумается; того и гляди, начнется мятеж…
Бургомистр, не слушая, начал подниматься по чердачной лестнице, потом вылез через слуховое окно меж стропилами на ступенчатый выступ щипцовой стены, а оттуда забрался на конек крыши, увенчанный флагштоком, к которому была прилажена подзорная труба. Внизу лежал разрушенный город. Не уцелело ни одной крыши, ни одного старого дерева: все пошло на корм скоту да на топливо; все дома на берегу озера были снесены, и на их месте сооружены оборонительные валы. По улицам брели оборванные, голодные, грязные люди, должно быть, они шли к постоялому двору, вокруг которого уже начала собираться толпа.
Бургомистр приложил глаз к трубе, направленной в сторону берега. Перед ним простиралась гряда холмов, а на них – маленькие крестьянские домики с островерхими крышами, опустошенные яблоневые сады и виноградники. На склонах возле Эшаха, где расположился шведский штаб, вокруг сине-желтых походных знамен царило необычное оживление, а возле пушек, которые бургомистр успел хорошо узнать за долгую осаду, суетились кнехты.
Он даже дал имена каждой из самых злых бестий батареи первого вала. Вот здоровенная дура из красной меди, которую он окрестил Рыжей Собакой, она недавно разбила цветные стекла в городской церкви. Грубая мортира, та, что слева, получила прозванье Грохотуха, как начнет изрыгать ядра – чистый шпигат. Третью, которую он титуловал Чертовой Мамой, была, по слухам, из шведской стали и изобрел ее сам король. И тому подобное. А сразу за оборонительным валом, на одной из садовых террас, он увидел фельдмаршала, пившего со своими офицерами Zeewein – вино из выращенного и выжатого баварцами винограда, которое они по безрассудству своему оставили в погребах на том берегу. Попивая вино и покуривая трубку, знатные господа разглядывали какой-то лист бумаги, вроде бы не похожий на картину, он напомнил бургомистру про разговоры о том, будто Врангель вознамерился было перевезти баварский дворец Ашаффенбург к себе в имение на берегу озера в Швеции, а когда это не удалось, вывез оттуда всю мебель, утварь и раритеты, приказав архитектору в точности срисовать дворец.
При виде вина и табака в бургомистре на мгновение пробудились низменные чувства, столь долго им подавляемые, но их тотчас же сменили ненависть и гнев, копившиеся в нем целые десятилетия. Для тех, кто лишен еды и питья, у кого нет больше близких, остается лишь одно – честь; и он поклялся у трупа дочери, которую он убил собственными руками, чтоб она не нарожала дьяволят из дьявольских яиц (а тайну эту, объясняющую его упрямство, он не мог открыть), что не отдаст ключей от города, покуда жив.
Вот из жерла Рыжей Собаки вырвалось облачко дыма, и тут же что-то просвистело у него над головой, а потом с грохотом упало на набережную под многоголосые крики толпы.
– Ключи, бургомистр, или мы пропали! – воскликнул майор, стоя у подножья лестницы.
– Ваше место на бастионе, господин майор, ступайте туда, не то будете повешены! – отвечал бургомистр.
– Отдайте ключи! Или мы возьмем их силой! – прорычал майор.
– Только попробуйте!
Тут в чердачном окне показалось несколько голов, и на бургомистра посыпались угрозы.
– Спускайтесь вниз, в нас целятся! – приказал бургомистр людям, пытавшимся вскарабкаться на стену, чтобы привести свои угрозы в исполнение.
Мгновение спустя флагштока как не бывало – его разнесло в щепки, словно сухое полено топором, а щепки исчезли вместе с ядром, пробившим крышу.
Бургомистр пошатнулся и, верно, упал бы, если бы не оперся о свой большой меч.
Он выпрямился и застыл на верхнем уступе стены, словно статуя из известняка на кафедральном соборе. Горожане, за минуту до того приветствовавшие своего отважного бургомистра криками «ура», вновь пошли на него в атаку, требуя отдать им ключи, без которых нельзя было сдать город по всей форме.
1 2 3