И медвежий жир давала, и мама заговаривала, и собачку ел, и к знаменитой травнице водила… Врачи говорят: питанье улучшить надо и к морю повезти на годик-другой. Да где ж его взять, море-то?..
У отца появилась на переносье треугольная складочка.
– Все будет. – Он прижал Юрика к своим медалям. – Море – тоже. – Подмигнул мне цыганским глазом: – А тебе никакого «мерседеса» не надо. Далеко ли на нем укатишь?
– Перво-наперво корова… – Мама обернулась и взмахнула ножом: блин чадил на сковороде. – Молоко свое будет – быстро Юрку на ноги поставим.
– А что бы ты сказала насчет переезда? – спросил отец.
– Куда это? – насторожилась мама.
– Южный Сахалин-то освобождается, – ответил отец.
– Корову заводить надо, – сказала мама и шлепнула черный блин в стопку. – В крайнем случае коз.
– А моря ты не желаешь? – спросил отец, прищурившись.
Мама замерла, прижав к груди руку с ножом. Ее глаза устремились мимо нас, вдаль, а уголки губ дрогнули. Она будто увидела это далекое море. Но тут же почуяла гарь и бросилась к сковородке.
– Не до большого теперь уж, – ответила она. – И то море не наше…
– Теперь наше, – сказал отец и стал подбрасывать Юрика на коленях.
– Войну человек прошел, а ума, как у Герки, – пробурчала мама.
– Картошка там не родит, поди, на этом Сахалине, – сказала бабушка. – Без картошки как жить-то?
– А мы хотим к морю. Так, ребятишки? – спросил отец.
Я кивнул головой.
– И я! – заверещал Юрик, дрыгая белыми ногами.
2
Время шло, а корову мы не купили. Даже козы не появилось у нас во дворе. Отец не находил в Хабаровске работы по душе. Рыбаком на Амуре он больше не мог работать из-за ранения. С утра до вечера отец искал работу и вечером приходил выпивши.
– Разведчика хотят кастеляном сделать, – выговаривал он и глядел исподлобья.
– Дурака валяешь, – отвечала мама и скрещивала свои тонкие руки на груди. – Разбаловались на фронте. Раньше глядеть на спиртное не мог, а теперь дня не бываешь трезвым.
– Двадцать четыре «языка» взял, – говорил отец, – и – кастеляном, ха-ха-ха!..
– Все бы с дружками пил да балясы точил.
Мама нервничала и уходила в спальню.
А я был рад, что отец не соглашается кастеляном. Мы с ребятами давно изменили план… Теперь я ехал с отцом на Южный Сахалин, к японцам. Я обязан был написать оттуда ребятам письмо с подробным объяснением, как попасть на Южный Сахалин. Получив письмо, они должны были добраться до меня зайцами. И тогда уж мы отомстим японцам и за деда, и за Лесикова отца, и вообще за все.
Однако отец медлил с отъездом на Сахалин всю зиму. Я уже свободно переговаривался по-японски с учительницей, которая вела наш кружок японского языка, а отец всё тянул. Тогда я начал поторапливать его, но мама два раза огрела меня за это ремнем.
И все-таки мы с отцом победили.
Однажды в конце марта, когда мы с Юриком вылезли греться на завалинку, он вернулся раньше обычного. Полы его длинной распахнутой шинели колыхались, как серое знамя. Мы соскочили с завалинки и пошагали в дом по обе стороны отца.
Мамы не было дома, и я спросил его:
– Когда мы поедем на Сахалин?
– Через неделю, – ответил он. – Завербовался я, подъемные получил на всю семью. Продадим дом и поедем.
– Я тебе продам! – закричала мама, появившаяся на пороге. – Я тут по крошке собирала… И одеяло без тебя справила, и стулья венские выменяла на табак, и крышу новой толью покрыла!.. А ты хочешь всё по ветру пустить?
Отец набычился, раздвинул нас в стороны и закричал так, что жила на шее задергалась:
– Меня, разведчика, хотите куркулем сделать?! Не выйдет! Я морем буду дышать, а не навозом!
Мы с Юриком разбежались по углам.
Отец встал на цыпочки, сорвал икону Николая-чудотворца и разломил ее о коленку. Сверкнула белая древесина на сломе. Он кинул обе половинки в печку через загнетку. Только треск пошел.
Отец вернулся в угол, достал вторую икону и понес ее к печке двумя пальцами, словно паршивого котенка.
Мама загородила дорогу к печи. Она была сильная и могла постоять за порядок в своем доме против кого угодно. Но отец легонько задел маму, и она пошатнулась.
– Мама-а-а! – закричал Юрик, и я вздрогнул.
Отец вернулся за последней иконой. Это была любимая бабушкина богородица.
Я бросился в спальню и помахал бабушке в окно. Она возилась в старом парнике под окном. Бабушка вытерла руки о заплатанный передник и засеменила в дом.
Отец не мог затолкать богородицу в загнетку. Мама плакала в углу.
Бабушка вошла и сказала отцу:
– Уймись, сокол ясный.
Отцовы глаза отражали огненный круг загнетки. Медали звенели. «Сокол ясный» поднял глаза, и огонь в них исчез. Но казалось, он хочет клюнуть кого-то горбатым носом. Однако бабушка не испугалась, подошла к нему, отобрала икону и тут же спрятала в свой сундучок.
– Добра ждать теперь нечего, – сказала бабушка и покачала головой над сундучком.
– Я научу вас море любить, – скрипнув зубами, пробормотал отец и хлопнул дверью. Он промелькнул мимо окна. Из-под сапог летела грязь.
Мама заплакала сильнее. Голос ее разрывался и булькал. Тело вздрагивало. Не верилось, что плачет наша мама, командир дома. Даже во время путины на Амуре ее ставили бригадиром над красноармейками, которые помогали рыбакам… Но тут же я стиснул челюсти. Нет, я не должен паниковать. Как решили в штабе, так и надо держаться.
И я вышел на улицу, чтобы не слышать всхлипов матери.
Вскоре отец вернулся с двумя фронтовиками. Они так кричали, что взбудоражили всех собак на нашей улице. И за столом не сбавили голоса.
– Ты, Зимин, отъездился, – сказал отец дружку с деревянной колодкой вместо ноги. – А вот с Чумы я не слезу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41