— Ты знаешь эту милую девушку? — спросил Уткин. — И лежишь, как дурак, на песке… Догони ее!— Ты молодец, — сказал я. — Тебе раз плюнуть познакомиться с любой девушкой.Уткин усмехнулся в черную бороду.— Мой милый, это ведь моя натура.Я думал, мы больше не увидим Олю. Пляж большой, и она могла выйти из воды в другом месте, но она вышла на берег напротив нас. Маленький Уткин со смешными кустиками волос на плечах устремился навстречу.— Подарите мне пять минут, — сказал он. — И я, может быть, подарю миру произведение искусства!Оля легла на песок неподалеку от меня. Уткин раскрыл альбом и принялся набрасывать ее портрет.Впрочем, Оля не обращала на него внимания и совсем не чувствовала себя скованной. Она сняла шапочку, и сухие волосы, вспыхнув на солнце, упали на плечи.— Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.— Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.— Была такая богиня утренней зари… Не слышал?— Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, — сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник… Никакого сходства.Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину…Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали. Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать их болтовню.— …К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, говорили, что это гениальный художник, другие называли его картины мазней… Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил Уткин.Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую. Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матроса, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек домой и что на этот счет у него своя теория.— Допустим, вы любите меня… — говорил Уткин.— Вас?— А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете у черта на куличках… Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превосходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили… Последний поцелуй, и вы скрываетесь за дверью… А я глубокой ночью один бреду по темным улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит…— И назавтра снова идете провожать?— Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.— Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас…— Не возражаю, — заметил Уткин.— Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади… Девушка, которая любит парня, должна считаться с его принципами…— Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.— И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам домой… и вдруг…— Бандит?— Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого совсем другие принципы… Он предлагает проводить меня до дома…— Я об этом не подумал, — сказал Уткин.— По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе и понятнее, чем ваши…— Сдаюсь! — засмеялся Уткин.Я лежал и слушал ее голос. Мне казалось, будто Оля говорит для меня. Я силился вникнуть в смысл ее слов, но ничего не мог уловить. А голос ее обращался ко мне, что-то объяснял, спрашивал…А потом она ушла, и мы так и не сказали друг другу ни слова. И вот сейчас я подумал, что Оля хотела тогда, на пляже, со мной о чем-то поговорить. Об очень важном, а я не сделал ни одного шага навстречу.Уткин долго разглядывал свой набросок. Живые карие глаза его недовольно щурились.— Ты прав, — задумчиво сказал он. — Никакого сходства… Очень интересное лицо. Сразу не схватишь. Она красива, хотя у нее и неправильные черты лица: слишком чувственные губы, острый подбородок, выступающие скулы…— Ты — как рентгеновский аппарат, — сказал я. — Сейчас дойдешь до грудной клетки и позвоночника…— Грудная клетка у нее в порядке. Глаза! Глаза — великолепные! Они освещают все лицо. Но, понимаешь, в них есть юмор, но вот глубокой мысли…— Ты всех так раскладываешь по полочкам? — Мне было неприятно.Уткин вырвал из альбома страничку и разорвал.— Я, пожалуй, нарисовал бы ее портрет, — сказал он.
Мы второй день идем по неровной каменистой земле. В расщелинах растет красноватый колючий кустарник. Лениво взмахивая большими крыльями, над нами пролетел орел. Он спустился на склонившуюся над ущельем скалу. И оттуда высокомерно взирает на нас. Мой начальник будто из железа. Шагает себе и шагает как заведенный. Ремни врезались в плечи, пот щиплет глаза, ноги в башмаках стали скользкими. С каждым километром груз становится все тяжелее. Я даже ощущаю тяжесть охотничьего ножа, оттягивающего карман брюк.После трудного, изнурительного похода клянешься, что хватит, наелся досыта! А потом проходит время и уже не помнишь, как неделю сидел на одних сухарях, как кусали тебя разные ядовитые паразиты, как падал на землю и никакая сила не могла тебя оторвать от нее. Не помнишь этого… Зато помнишь теплые ночи и ухмыляющийся с неба месяц, прохладу горных ручьев, лижущих твои распаренные ноги, закат на берегу заросшего камышом и осокой озера.И эти Белые горы останутся в памяти. И величественный орел, неподвижно застывший на скале.Натертые плечи, сбитые ноги, порезанные руки — все это проходит. Тело не помнит усталости, а память всю жизнь хранит увиденные романтические картины.Вольт остановился и, подождав меня, сказал:— У пещер еще нет названия… Давай придумаем?— Мы пришли? — спросил я.— Ты устал?— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и будем думать о названии…— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться, пока светло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117