Все вдруг провалилось в какую-то яму. Сколько времени продолжалась бомбежка? Минуту? Час? Они не знали. Какая-то сила придавила их к земле и не давала поднять голову. А земля вздрагивала и тряслась, будто от страха.
Словно злой великан на ходулях прошагал по поселку. «Ух! Ух! Ух!..» Ушел, а следы остались — глубокие черные ямы, и долго еще в них курился ядовитый зеленый дымок.
Вставать с земли не хотелось.
Не хотелось ни о чем думать, даже радоваться, что черные стальные капли пронесло мимо. Тишина, звенящая, похоронная тишина.
И вдруг где-то за домами, вблизи — прерывистый дикий вопль.
Стасик сел на землю, дотронулся до Юрки.
— Кричат.
— На Кооперативной, — сказал Юрка, поднимаясь. — Поглядим.
В переулке уже толпился народ.
Крупная фугаска угодила в угол бревенчатого пятистенка. Дом так и сел на корточки, словно собирался перепрыгнуть через дорогу. В пролом в стене свободно могла бы въехать машина. Юрка и Стасик, держась друг за друга, пытаются заглянуть в эту огромную прореху. Но взрослые все загородили. Только видно, как на исчерканной осколками стене, чуть покосившись, висят ходики с тремя богатырями на циферблате.
Что-то страшное там, за неподвижными спинами людей. Юрке хочется убежать отсюда подальше. И не может. Ноги словно примерзли к земле. Будто сквозь вату, слышится разговор:
— Всю семью под корень вырубил… Даже младенца не пощадил!
— Господи! Что на белом свете деется?
— Лютует, сволочь!..
— У-у-у, звери! — скрипнул кто-то зубами.
— Вон фершал идет!
— А что толку? Мертвых не воскресишь.
Юрка, увлекая за собой Стасика, выбрался из толпы.
— Они чай пили, когда их убило, — сказал Стасик. — Всех пятерых.
Юрка молчал. Больше не сказав друг другу ни слова, они разошлись.
Гусь, оступаясь, взобрался на свое крыльцо. Горьковатый тревожный запах взрывчатки преследовал по пятам. В обледенелую ступеньку крыльца глубоко вонзился длинный зазубренный осколок. Снег вокруг него растаял. В избе было холодно. Пахло штукатуркой и улицей. Стекла мрачно поблескивали на полу. Из печи осколок выломил красный кирпич. Дверь в другую комнату, раньше заколоченная, распахнулась настежь и держалась на одной петле. Большое зеркало над кроватью треснуло посередине. Рамка с фотографиями покосилась. Только медный самовар с короной-конфоркой на голове по-прежнему весело сиял в углу на чурбаке, гордясь своими медалями, выбитыми на желтой выпуклой груди.
Бабка рукавом смахнула со стола на пол штукатурку, стекла и стала собирать ужин. В углу на табуретке маячила чья-то сгорбленная фигура.
— В черковь перештали люди ходить, — услышал Юрка знакомый шепелявый голос, — вот гошподь бог и накажал жа грехи тяжкие. Егор-то на штарости лет, чарство ему небешное, штал бежбожником… Жабыл и дорогу в черковь… А гошподь, он все видит… Гошподь, он ничего не жабывает!
Юрке противно было слушать этот шепелявый голос, он сбоку посмотрел Ширихе в лицо и спросил:
— С чего это у тебя такая здоровая бородавка выросла?
Шириха так и подскочила.
— Глажищами-то жыркает, чишто шыч, — проворчала она, отворачиваясь от Юрки.
— Не хошь щец похлебать, Марфа? Постные… А то все говоришь.
— Пойду я… Надыть еще кожу подоить.
Марфа Ширина ткнула клюкой в дверь.
— Меня-то гошподь бог помиловал. Ни единого штеклышка не вылетело. Он, гошподь, жнает, кого накажывает… У Губиных курятник в щепки ражнешло. Прощевай, Вашилиша.
— Эй, тетка! — крикнул ей вслед Юрка. — Заладила: «Гошподь», «гошподь»! Где он, бог-то? На небе одни самолеты…
Шириха так хлопнула дверью, что с рамы еще одно стекло упало и разбилось на подоконнике.
Бабка, стуча деревянной поварешкой о чугун, наливала Юрке щи в тарелку.
ТРУДНО ЖИТЬ БЕЗ САПОГ
В доме бабки Василисы стали твориться непонятные вещи. На дню несколько раз из буфета пропадали хлебные карточки и снова находились. Однажды, проснувшись утром, бабка не обнаружила свои валенки, которые положила на ночь в печку просушиться. Бабка засунула голову в печь и долго шарила там рукой.
— Что за наказание? — испуганно сказала она. — Нечистая сила в доме завелась… Тьфу!
Юрка прыснул со смеху.
— Чего зубы-то скалишь? — подозрительно посмотрела на него бабка. — Не ты ли озорничаешь?
— У тебя нос в саже, — сказал Юрка.
Бабка подошла к зеркалу и, послюнив конец платка, стала тереть свой толстый нос.
— Нащепай лучины, — сказала она.
Юрка взял с шестка сухое сосновое полено, зажал его между коленями и большим ножом с деревянной ручкой стал откалывать щепки. Бабка запалила лучину и хотела положить в печку, под дрова, но… тут увидела свои валенки.
Они рядышком стояли на самом видном месте.
Горящая лучина рассыпалась, а бабка, пятясь от печки, стала креститься.
— Домовой?..
— Где? — подскочил Юрка к печке и, заглянув в черный проем, разочарованно произнес:
— Какой же это домовой? Твои валенки…
Бабка молча подобрала обуглившуюся лучину и затопила печь. Юрка, сидя на подоконнике — своем любимом месте, — делал вид, что смотрит в окно. На самом деле краем глаза он следил за бабкой.
Маленькая, крепкая, в белом платке, она ловко, без всякой суеты управлялась у большой громоздкой печи. Когда она нагибалась за чем-нибудь, тонкий поясок передника с завязкой сползал к лопаткам. Бабка все время поправляла его. Старенькая, застиранная юбка спускалась до пят. На шерстяной вязаной кофте, чуть ниже ворота, — дырка.
Бабка ворочает в печи ухватом, а красный отблеск весело пляшет на залатанном фанерой окне. На кухне тепло, а на улице снег с неба сыплется. Четыре сосны, что стоят на пригорке, побелели. И крыша вокзала стала белой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79