— А чего? — будто раздумывая, сказал Шорохов. — В Борках скукотища! Речка воробью но колено, правда, рыбак я не ахти какой…
Тут подошла Аня, и Вася поднялся во весь свой внушительным рост. Видно было, что перед девушкой он робел. Она ничего такого и не сказала, а он принялся оправдываться; мол, кроме пива, ни-ни! И товарищ писатель может подтвердить.
Товарищ подтвердил. Новые знакомые проводили его до околицы, Вася даже хотел подвезти на своем «жигуленке», но Шорохов отказался, да и Аня строго затормошила его за рукав — дескать, про пиво забыл?
— Домик будет в твоем распоряжении… — в который раз стал заверять Вася. — Володька Зыкин…
— Твой дружок, — с улыбкой подсказал Павел. Все-таки пиво ударило Васе в голову, — он, пожалуй, кружек пять влил в себя.
Шагая под звездным небом но сумрачному проселку в Борки, Павел Петрович размышлял о сегодняшнем вечере. Вот тебе и тихая деревенская жизнь! Столько неожиданных приключений выпало на его долю, даже драка, он вспомнил известную поговорку: «Третий — лишний». Сунулся выручить девушку, а она же тебя и обложила! Он пощупал вспухшую губу — ничего, к утру все пройдет. Поспешных выводов Шорохов никогда не делал, этому учили его в школе КГБ, но добродушный верзила Вася ему понравился. И очень кстати, что тот едет отдыхать на турбазу. Одно дело — одному заявиться, а другое — с веселым приятелем, которого «уважает» директор Зыкин… А завтра нужно будет снова наведаться в Клины к пасечнику Кузьме Даниловичу Лепкову: он партизанил в этих местах и, возможно, что-нибудь слышал о Храмцове. И «граф» Гриваков-Потемкин ему должен быть известен. Свидетелем по делу разоблачения карателей Лепков не проходил, значит, он не был в отряде Храмцова. И все-таки не может такого быть, чтобы но осталось ни одного свидетеля, знающего о судьбе целого отряда…
Росистая трава хлестала по ногам, ночные птицы тоскливо вскрикивали, невдалеке прокукарекал петух — значит, деревня близко…
Из избы доносился переливчатый храп бабки Дарьи, на скамейке у крыльца Павел Петрович обнаружил горшок с молоком и завернутую в газету горбушку хлеба. Бока горшка запотели. После пива молоко как-то не шло, он поставил горшок на место, прикрыл газетой и отправился на душистый сеновал спать. Стряхнув с простыни труху и кулаками взбив подушку, Шорохов быстро разделся и улегся в продавленную его телом узкую выемку в сене. В щель соломенной крыши виднелось сразу целое созвездие, одна звезда почему-то все время меняла свой цвет — из голубой становилась розовой, потом белой и снова голубой. Может, там, в глубине вселенной, умирает старая звезда или нарождается новая?.. Пряный, ни с чем не сравнимый запах сена, тихий шорох внизу, редкие протяжные вскрики в лесу — все это было непривычно и вместе с тем вызывало в памяти какие-то далекие, позабытые картины детства: звезды над головой, запах свежескошенного сена, хрумканье лошади, пасшейся неподалеку, и запах вкусной похлебки на костре…
Что-то Гривакова привлекло сюда, но что именно? Думал ведь он о том, что его могут узнать? Так оно и случилось. Значит, и он узнал бывшую партизанку Клаву? Чего бы иначе ему так поспешно понадобилось уезжать с турбазы? Испугался… И тогда он решил убрать опасного для него свидетеля… А может быть, просто совпадение? На учительницу мог наехать и какой-нибудь пьяный хулиган. Вскрикнула же она: «Да он пьяный!» Но слишком уж много совпадений — после встречи с Клавдией Михайловной турист с блондинкой исчезают с турбазы. Куда они подались? И что или кого тут «граф» искал? А может, нашел? И теперь его зыбкий след канул в неизвестность? Для того чтобы все стало известным, и послали сюда капитана Шорохова, и он обязан сделать все возможное и невозможное, чтобы разыскать липового «графа»…
Уже сквозь сон он услышал, как с крыши мягко спрыгнула кошка, шурша сеном, съехала вниз и затаилась. Ее стремительный бросок, тонкий мышиный писк и довольное мурлыканье он уже не слышал.
7. ТУРБАЗА «СОЛНЕЧНЫЙ ЛОТОС»
Павел Петрович сидел с книжкой на скамейке-качалке и краем глаза наблюдал за Клавдией Михайловной, убирающей в домиках. В руках у нее лохматая швабра (на щетку она намотала тряпки), возле открытой двери — ведро с водой. Женщина макала швабру в ведро и елозила ею по крашеному дощатому полу. Из-под белого платка выбивались пряди седых волос. Движения женщины были неторопливые, привычные. Покончив с одним домиком, она переходила к другому. Не считая главного корпуса, на турбазе было восемь дощатых домиков, затейливо раскрашенных в разные цвета. Шорохов жил в домике, наполовину желтом, наполовину оранжевом, а крыша была из розового стеклопластика. Высокие сосны почти не давали лучам пробраться в помещение, поэтому там всегда царил полумрак.
Василий представил Шорохова как писателя — пришлось тому доставать из сумки предусмотрительно захваченный с собой сборник с его рассказом «Трубочист» и показать директору. Наверное, из уважения к писательской профессии Зыкин самолично водрузил на одну из тумбочек холодильник «Морозко», принес настольную лампу с картонным абажуром и пообещал никого не подселять к «писателю», даже если наедут в субботу работники с завода резинотехнических изделий.
Клавдия Михайловна, скользнув равнодушным взглядом по Шорохову, перешла к следующему домику. Грязную воду выплеснула в кусты вереска, буйно растущего кругом меж толстых сосновых стволов, спустилась вниз к озеру и принесла чистой.
Невысокого роста, неулыбчивая, она, казалось, была погружена в какую-то свою печальную думу, оттого, наверное, глубокие морщины и избороздили ее лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32