– Вы просите меня определить, что такое либерал? – спросил Генри. – Хорошо, я это сделаю. Либерал это тот, кто либерально, то есть свободно, обращается с вверенными ему чужими деньгами. Сейчас, по сути дела, уже нет такого понятия «либерал». Существуют только конституционалисты и революционеры.
Это, естественно, вызвало целую бурю, и Фанни, опасливо оглянувшись через плечо, подумала, как они будут выбираться из зала, если начнется свалка.
– А ну-ка свистните еще пару раз, я с удовольствием вас послушаю, – подзадоривал аудиторию Генри. – Ничто так не добавляет интереса к жизни, как хорошая словесная перепалка. Ведь если бы мы все придерживались одного мнения, мы бы все влюбились в одну и ту же женщину.
Эта острота была встречена новым взрывом хохота, но Том Каллаген, пощипывая бородку, покачал головой и обменялся понимающим взглядом с Биллом Эйром. Все это, конечно, очень забавно, однако это не способ выиграть предвыборную кампанию. Генри, по-видимому, заметил этот взгляд, потому что не прошло и трех минут, как он уже занялся обсуждением одного из самых жгучих вопросов.
– Я убежден, – говорил он, – что не следует пренебрегать институтами, которые освещены веками и прочно укрепились в душе и сознании людей. Непонимание того, к чему это может привести, – вот корень зла. Британская конституция покоится на двух столпах, это – Церковь и Государство. Те, кто отделяют Церковь от Государства, заставляя искать убежища в сектах, посягают на самую суть Конституции. Перемены ради самих перемен всегда нежелательны, поскольку они неизменно связаны с упадком.
Как это верно, думала тетушка Элиза, перемены и упадок. Это заставило ее вспомнить отца и долгие тоскливые годы, которые он провел в Летароге, удалившись от дел, вдвоем с этой ужасной экономкой, которой удалось его заполучить. Элиза была уверена, что в своем завещании он оставил ей гораздо больше денег, чем она заслуживала, к тому же неизвестно, куда девался серебряный чайный сервиз, и это просто неслыханно. Он ведь по праву должен принадлежать ей, единственной оставшейся в живых дочери; перемены и упадок, какой он умный человек, наш Генри!
– Просвещение рабочего класса должно быть основано на религии, – продолжал Генри…
Том Каллаген выпрямился в своем кресле. А-а, вот это уже идеи Кэтрин. Генри сам никогда бы до этого не додумался.
– Образование, в основе которого лежит что-либо другое, не принесет никакой пользы; а вот образование, основанное на религии, возвысит низшие классы, и они смогут занять подобающее положение в обществе. Я верю и надеюсь, – говорил он, – что в скором времени мы увидим великое возрождение Церкви, если только наше духовенство не подменит истинную сущность религии формальными обрядами христианства.
Герберт заморгал. Не намек ли это на него? В Оксфорде он прошел через фазу англиканства, но с этим давно уже покончено. Как странно слышать этот торжественный тон. Неужели он действительно так думает или просто пытается разозлить слушателей?
– Мы, партия консерваторов, предоставили массам избирательные права, – говорил Генри, – и теперь наш долг, долг каждого человека, распространить благо образования среди масс, получивших эти права. Я твердый сторонник обязательного образования. Ни один человек, по моему мнению, не имеет права растить своих детей так, как он растит поросенка или другую живность.
Как забавно, думала его мать Фанни-Роза, видеть, с какой серьезностью Генри изрекает эти глупости. Ведь кажется только вчера он бежал вверх по лестнице в Клонмиэре, прижимая ручонки к голой попке, а она неслась вслед за ним с туфлей в руке, которую и не думала употребить в дело. Какое было прелестное утро! Дети сняли с себя все и играли голышом на траве перед замком. Барбара, выглянув из окна своей комнаты, была страшно шокирована, она умоляла ее отвести детей в комнаты, прежде чем вернется дед. Нет сомнения, Генри и все остальные росли, как поросята; насколько было легче предоставить им полную свободу – пусть себе растут, как трава… И вдруг в памяти ее встал Джонни – изображая индейца, с перьями в волосах, он выглядывает из-за кустов рододендронов и целится из лука, а Джон говорит ей своим тихим спокойным голосом: «Я не могу его отшлепать, что бы он ни делал. Мы его создали, ты и я; и теперь он это все равно, что мы сами». Но все это в прошлом, и нельзя о нем думать; прошлое умерло и кануло в вечность, а вместе с ним и они тоже. А настоящее вот оно: сидеть в битком набитом неуютном зале и слушать Генри.
– Вы знаете, что я по происхождению с той стороны воды, – говорил Генри. – Нет ничего постыдного в том, чтобы быть из тех же мест, что Верк, Пальмерстон и Веллингтон, однако я могу сказать, что на этой стороне Бродрики живут уже на протяжении трех поколений, я принадлежу к третьему. Здесь жил мой дед, потом отец, здесь я жил ребенком и здесь живет мой брат. В этой стране покоятся останки моего деда. Может быть, со временем и мои упокоятся здесь же.
А потом все кончилось, были аплодисменты и свистки, пенье и крики, председатель поднял руку, призывая к молчанию, и предложил выразить благодарность; все смешалось, люди двинулись к выходу, и дело обошлось без тухлых яиц, но и без бурных оваций.
Семья отправилась в «Королевский Герб» обедать, Генри поздравляли, его хлопали по плечу по крайней мере с десяток совершенно незнакомых ему людей и еще десяток знакомых, и все говорили, что место в парламенте ему обеспечено.
– Как ты похож на моего брата Генри, твоего дядюшку, – сказала ему тетя Элиза. – Помню, он всегда приводил те же самые доказательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165