Это был ветхий дом, стоявший бок о бок с аюнтамьенто; фасад его выходил на улицу, а задняя часть — во двор, заваленный разным хламом и поросший густейшей и злющей крапивой. Закон представал здесь в весьма нечистоплотном виде, без полагающегося внешнего декора, а что до надежности самих тюремных стен, то она была «мифической», как и было написано в рапорте тюремного начальства с просьбой о выделении средств на постройку нового здания. Старое же, о котором трудно сказать, существует ли оно до сих пор, снискало славу скандальной частотой побегов, для чего преступникам отнюдь не приходилось прибегать к помощи хитроумных приспособлений или рыть трудоемкие подземные ходы. Обычно они бежали через крышу, так как разломать гнилые балки или вынуть черепицу в любом месте не составляло никакого труда.
Едва за арестантами захлопнулась дверь гнусной каталажки, как Назарин почувствовал страшный озноб, будто он попал во льды чистилища, и от этого все кости у него заломило так, словно их кололи топором, каким обычно колют лучину. Он свалился на пол, поплотнее завернулся в свою накидку, и скоро уже горел как в огне. Льды чистилища были объяты пламенем. «Это жар,— сказал он себе.— У меня сильный жар. Но он скоро пройдет». Никто не подошел к нему, никто не спросил, что с ним, рядом поставили жестяную миску с похлебкой, к которой он не притронулся.
Беатрис заставили выйти, приведя нехитрый довод, состоявший в том, что она не арестована, а поэтому не имеет права занимать место в помещении, предназначенном для преследуемых законом. Как ни стенала и ни умоляла несчастная позволить ей остаться в тюрьме, объявляя себя преступницей, обвиненной судом собственной, так ничего она и не добилась. К печали, которую, оставляя своих друзей, примешивался страх селения, где, уж конечно, не избежать ей встречи. Голый одного человека хотела бы она увидеть свою сестру, как сказала соседка, та еще два дня как уехала и Мадрид вместе с окончательно поправившейся девочкой. «Чудное что-то го мной творится,— думала она про себя.— Люди преступные уж как ненавидят тюрьму и на волю рвутся. А мне поли противна, и одного я хочу — быть в тюрьме». В конце концов секретарь аюнтамьенто, проживавший в том же здании, сжалился над нею и приютил ее у себя, так что восторженной паломницы отчасти осуществилось.
Дон Назарио сильно опечалился, не видя рядом с собой Беатрис, но утешился, узнав, что та ночует по соседству и что им предстоит вместе проделать до конца свой Крестный путь. Поздно вечером нашему странствующему отшельнику стало совсем худо, и такой пугающей тяжестью легло ему на душу чувство одиночества и беззащитно, что он едва не расплакался, как ребенок. Казалось, внезапно покинули его, и этот приступ почти женской — плачевный венец его христианских похождений. Он стал молить господа, чтобы тот помог ему противиться скорбям — ведь много их было еще впереди,— силы вновь пробудились в нем, правда вместе новым страшным приступом лихорадки. Андара поддать ему воды, которой он дважды или трижды перед тем просил, и между ними произошел короткий и очень странный, путаный разговор. То ли он не мог ясно выразиться, то ли Андара никак не могла уловить мысль злосчастного аскета.
— Дочь моя, ложись и усни, ты устала.
— Сеньор, не зовите меня больше. И не спите. Молитесь, только погромче, чтобы шум был.
— Который час, Андара?
— Если вам холодно, сеньор, погуляйте здесь, походите взад-вперед. Хочу я одним разом со всеми нашими бедами покончить. И хорошо, что Беатрис нет — какой из нее воин, ей бы только вздыхать да плакать.
— Послушай, все спят? Где мы? Уже в Мадриде?
— Здесь мы. Ух, я им покажу. Не спите только, сеньор.
И она вдруг исчезла — как растаявшая тень или внезапно погасший свет. После сбивчивого, несвязного диалога страшное подозрение овладело клириком: «Происходит ли на самом деле все, что я сейчас вижу и слышу, или это лишь внешнее отображение моего бреда? Где настоящее, истинное — во мне или извне? Воспринимают ли мои чувства реальность или творят ее сами?» Он болезненно напрягал ум, стараясь разрешить это сомнение, и обращался за помощью то к обыденной логике и здравому смыслу, то к пристальному наблюдению. Но о каком наблюдении могла идти речь в этой смутной полутьме, размывавшей очертания людей и предметов и придававшей всему фантастический вид! Помещение тюрьмы вдруг представилось ему пещерой ~- просторной, но очень низкой, так что человек среднего роста не мог стоять в ней не пригибаясь. Через два или три оконца в сводах пещеры (иногда число их удесятерялось) пробивался слабый свет, похожий то ли на свет солнца в пасмурный день, то ли на свет луны. Это первое помещение выходило в другое, поменьше, где временами вспыхивало красноватое пламя фонаря, а может быть, свечи. На земле, здесь и там, завернувшись в плащи и циновки, лежали арестанты, похожие на туго увязанные тюки или кули с углем. В глубине второго зала он увидел Андару, от головы которой по временам исходило странное свечение, ее распущенные, всклокоченные волосы словно лучились мертвенно-бледным электрическим светом. Она о чем-то говорила со Святотатцем; при этом оба так яростно и беспорядочно жестикулировали, что руки их путались и менялись местами. Церковный вор то вытягивался, пробивая потолок,— так, что видна была только нижняя часть его туловища; то вдруг голова его появлялась где-то внизу, как у свесившегося с трапеции акробата.
В том, что касается оценки времени, ум и чувства Назарина были в полнейшем смятении и расстройстве; то ему казалось, что на долгие часы он вообще лишается зрения, то вдруг ненадолго рядом с ним появлялась Анда-ра, приподнимала его голову и говорила что-то бесконечно длинное, что вполне могло бы составить содержание среднего объема книги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63