Было без двадцати восемь июньского вечера, из ресторана внизу доносился звон ножей и вилок, жужжание мопеда с улицы смешивалось с бормотанием Бриджит: «Где я?»
Конечно, на самом деле она знала, где находится. Но их близость была такой сильной и всепоглощающей, что на какое-то мгновение они потеряли ощущение места и времени. А когда пришли в себя, то не сразу поняли, что это за комната и в каком они городе. Дня них это был какой-то шок. В тот год они очень много работали: репетировали, выступали, снова репетировали, – у них не было времени ни на что постороннее. И вдруг они обнаруживают себя наедине в каком-то городе, вдали от всего и всех. Это неожиданное перемещение было чудом, в которое с трудом верилось. Она лежала под ним на покрывале с запрокинутыми за голову руками, с расслабленно полураскрытыми ладонями, как будто сдавалась в плен. Он видел впадины подмышек, которые она всегда тщательно выбривала, и заостренные крошечные груди с такими чувствительными сосками, что иногда он мог заставить ее испытать оргазм только прикасаясь к ним. Ее хрупкое тело таило в себе огромный запас энергии, энергии, которая выплескивалась во время танца. Однажды он наблюдал за ее выступлением из-за кулис в театре Сан-Паулу. Она танцевала так, что сердце у него в груди сжалось и оставалось в таком, как бы подвешенном, состоянии до конца ее танца. Он даже вообразить не мог, что она может так танцевать – восторг вызывали не столько балетные па, хотя она выполняла их безукоризненно, но то чувство, которое их порождало. После выступления на сцену из темноты зала полетели охапки цветов, названия которых он даже не знал, и вскоре она стояла, по щиколотку утопая в них… Когда она подошла к нему за кулисами, на его лице, должно быть, все еще сохранялось выражение изумления, потому что она сказала: «Я знаю, я не знаю, что это было, j'avais des ailes» У меня были крылья (франц.).

. Потом она рассмеялась и сказала: «Я просто летала», – а он держал ее в своих объятиях, крепко прижимая к себе, ощущая ее напряженные мышцы и жар, исходящий от кожи. Кто-то прокричал позади него: «В посольстве подают напитки, все идут в посольство на банкет!…»
«Где я?» – подумал он.
В белой комнате, где-то в Нидерландах.
Лежа прикованный к полу, он ощущал металлический привкус во рту. Опять кровоточили десна. Когда ему чистили зубы, женщины орудовали щеткой слишком сильно или непривычным ему способом. В то утро он впервые в жизни заметил густые следы крови в слюне, и это потрясло его, как будто его вынудили осознать собственную слабость, тот факт, что он смертен…
Следующие несколько часов дались ему с трудом, с убийственно молниеносными перепадами настроения от ностальгии к отчаянию – это два разных континента, но путешествие от одного к другому почти совсем не занимает времени.
В тот же день, несколько позднее, дверь открылась и вошла женщина. Она затворила за собой дверь и прислонилась к ней. Она была одна. С места, где он лежал, невозможно было определить, которая это из трех. Она стояла в густой тени, и на ней был обычный черный плащ с капюшоном. Он немного опасался реакции женщин на его поведение в саду, поэтому решил всячески подчеркивать свою покладистость.
– Я сожалею о том, что произошло сегодня утром, – сказал он. – Я слишком увлекся. Оказаться на воздухе даже на несколько минут – уже забываешь, что это такое…
Женщина медленно отошла от двери и направилась вглубь комнаты. За нею тянулся шлейф неопределенности, неловкости. Ага, вот он и узнал ее. Методом исключения. Это, конечно, Мод.
– В любом случае я просто хотел бы извиниться, – сказал он.
Она опустилась возле него, отвернув голову, положив ладони на колени, как делала много раз. В этот момент ему показалось, что он может представить ее ребенком. Ее никто не ласкал, никто не любил. Может, даже били. Наверное, поэтому она так двигается, как будто старается занимать как можно меньше места. И голос у нее поэтому хотя и монотонный, но с негодующим оттенком, по интонации напоминающий гусиное шипение. Голос человека, которому либо никогда не позволяли выразить свое мнение, либо он просто не смел это делать.
Она дотронулась до его левой щиколотки, провела рукой вдоль стопы до кончиков пальцев.
– Нога танцовщика… – ее рука задержалась на мозолях и деформированных суставах. – Хорошо, когда дело человека оставляет следы у него на теле, – сказала она. – Например, руки садовника… – она дотронулась до белого шрама на его щиколотке. – Отчего это?
– Солевая шпора, – ответил он. – Соль откладывается на костях, и образуются шпоры. Мне пришлось делать операцию, вырезать ее. Это обычное дело у танцовщиков.
Она вздох1гула.
– Я не собираюсь причинять тебе никакого вреда. – В прорезях капюшона блеснули ее глаза.
Он хотел поговорить с ней, поддержать нормальный разговор, но не знал, как начать.
– Если не возражаешь, мне хотелось бы полежать рядом с тобой.
– Конечно, не возражаю, – он постарался придать голосу мягкость.
– Мне нужно раздеться, – сказала она.
Она откинула с ног края плаща, и он увидел черные рабочие ботинки с обшарпанными носами и изношенной подошвой. Она начала развязывать шнурки на ботинках, мурлыча себе под нос что-то совсем без мелодии. Он уже знал, что это признак нервозности. Не желая смущать ее, он отвернулся, подумав, что предвидел такую обувь, удачно совпадающую с образом, который у него сложился – упрямой и не нужной никому женщины.
– Мое тело тебя не возбуждает, – сказала она.
Он повернулся к ней. У нее были тяжелые, рыхлые бедра, довольно большой, складчатый живот, крепкие, круглые плечи пловчихи – хотя он не мог представить ее плавающей, – и неожиданно изящная грудь, которая, казалось, принадлежала другой женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74