«Держитесь, держитесь, не срывайтесь. Все в порядке»,— прочла Юлия Сергеевна в его взгляде и наклонила голову.
Голосуют. Пятеро «за», трое из присутствующих воздерживаются. В гардеробе Юлии Сергеевне помогает старая седоусая Савельевна.
— На улице знобко еще,— говорит гардеробщица.— Рано вы на легкое пальто перешли.
— Да, да,— машинально отвечает Юлия Сергеевна и выходит. Ее сразу охватывает сыростью, ветром.
Что ж, право сильного. Она не обижается на Дербаче-ва. На его месте она поступила бы так же. Борьба есть борьба. И себя ей не в чем упрекнуть. Его путь ложный.
Она оттянула узел шейной косынки: на ветру трудно дышать. Убеждения убеждениями, а попробуй загони чувства в панцирь. Дербачев ей нравится, она почти завидует ему. Дербачев ничего не знает. Он увлечен своими идеями, своими химерами и ничего не знает. И она не может честно и открыто, как он сегодня, сказать ему: «Защищайся». Юлия Сергеевна вспомнила тяжелые, припухшие веки Горизова. Предупредить Дербачева? Безу-
мие. Ничего она не выиграет, не выиграет и Дербачев. Лучше ничего не знать. Другой вопрос — как? Несомненно, он умный человек, но горяч; сама того не желая, она лишь ускорит развязку, и без того близкую. Пусть она с ним не согласна, его путь ложный, она не решилась бы на такой шаг. Но и противник может заставить собой восхищаться.
В кроне молодой подстриженной липы напротив шумели воробьи. Растрепанными комьями они срывались вниз, падали на землю, взлетали. Юлия Сергеевна хотела пересесть на другую скамью: слишком воробьи шумели. Встать не хватало решимости, не могла заставить себя сдвинуться с места.
Она сидела на скамье на городском бульваре. В песочнице напротив играли дети, маленькая нахохленная старушка ревниво охраняла детскую коляску, все время поворачивая ее козырьком к солнцу.
Юлия Сергеевна прикрыла веки. Сильно пригревало солнце. Никуда не идти, ни о чем не думать, ничего не решать. Пусть движется само собой, без ее участия. Сидеть вот так, и чтобы грело солнце, смеялись и кричали дети.
— Юлия Сергеевна, вы? Что вы тут делаете? Дербачев стоял с непокрытой головой, в расстегнутом светлом пальто.
Косые вечерние тени падали от деревьев, песочница опустела, сухонькой нахохленной старушки с колясочкой тоже не было.
— Дышу озоном, Николай Гаврилович. Садитесь, дышите. А то вид у вас неважнецкий, далеко не победный.
Дербачев грузно опустился на скамью.
— Еще одна такая победа, Юлия Сергеевна,— и у меня не останется солдат.
— Лестно слышать от вас. Горжусь.
— Э, бросьте, Юлия Сергеевна, на моем месте вы расправились бы круче. Нельзя иначе.
Солнце зашло. В неверном предвечернем свете один за другим зажигались уличные фонари.
Все слова были сказаны, и уже ничего нельзя изменить или добавить,- они знали это и молчали, и не хотели нарушить молчание, не хотели уходить. Погасла реклама кинотеатра напротив, и густой поток людей с последнего сеанса хлынул в аллеи бульвара. Они встали и тоже пошли,
не смешиваясь с толпой; люди обходили их и оборачивались.
У дома Борисовой Дербачев протянул руку:
— Я рад, что встретил вас, Юлия Сергеевна. Черт побери, занятный вы человек.
— Вы не знаете меня совсем, вы ничего не знаете. Увлекаетесь очень,— вырвалось у нее.— Вам придется узнать. Тогда не скажете так.— Она осторожно отняла руку и вошла в парадное.
Солонцова завязала Дмитрию галстук, еще раз оглядела его:
— Волнуешься?
— Немного есть,— признался он, стоя перед зеркалом и разглядывая порез на подбородке.
— Не трогай,— сказала Солонцова,— и галстук не трогай. Испортить хочешь?
Она отвела его руки и поправила сама.
— Ну иди, родной.
— Слушай,— спросил он с внезапной тревогой.— А не слишком я вырядился? Может, неприлично, не к месту?
— Глупости, Митя. Почему красиво одеться неприлично?
— Правда?
— Ну конечно, глупый. Иди.
Она легонько подтолкнула его к двери, и он задержал ее руку.
— Скажи честно, хочешь пойти?
— Что ты, Митя,— заторопилась она, запахивая на груди пестренькую вязаную кофточку.— Сколько стирки накопилось. Вася должен прийти. Я лучше дома подожду. Смотри опоздаешь.
— Ну ладно,— согласился он, хотя ему очень хотелось, чтобы она сегодня была с ним все время. Суетливость движений и виноватое выражение, мелькнувшее в ее светлых зеленых глазах, неприятно задели его.
Он шел вторым и ждал недолго. Зачитали анкету, рекомендации Селиванова, Дротова Платона Николаевича, Дербачева. Дмитрий встал и забыл, с чего собирался начать рассказывать о себе. На него внимательно и выжидающе смотрели. Платон Николаевич Дротов одобряюще кивнул:
— Давай, давай, не мнись.
Селиванов сказал что-то Владиславу Казимировичу Малюгину, тот понимающе улыбнулся и пожал узкими женственными плечами, и они снова зашептались. Дмитрий начал говорить, когда он родился и где, кто его родители, и как он рос и учился, и что с ним было в войну.
— Ну, а все остальное — завод, здесь знают. Думаю, рассказывать не стоит, задерживать всех. Вот все, что могу о себе сказать.
— Вопросы у товарищей есть? — спросил Владислав Казимирович, одергивая френч и требовательно оглядывая присутствующих.
— Какие вопросы? — сказал кто-то незнакомым голосом за спиной у Дмитрия.— Свой человек, какие еще вопросы? Ясно — принять, рекомендовать собранию.
— Подождите,— поднял лицо Малюгин.— Тогда я скажу,— начал он по привычке очень тихо и значительно.— Мы принимаем товарища в партию. Мы, коммунисты (он подчеркнул слово «коммунисты»), должны высказать ему откровенно все, что думаем о нем, мы должны быть взыскательны и требовательны до конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170