Что говорить, был Пахом да
вышел. Оставил силу свою в каменных карьерах, в подзе-мельях шахт, по лагерям да застенкам. С каждым днем солнце поднималось выше, все тяжелее у Пахома в груди. У Пахома своя дума, свое утешение, и лежать в родной, привычной земле не то что в чужой.
Степану Лобову привалило счастье. Нежданно отыскался единственный сын — десятилетний Егорка. Не думал Степан о такой радости. Сохранила Егорку Марфа, соседка, долго добиралась с Егоркой из далекой Тюрингии, где навечно осталась жена Степана, Егоркина мать. Слушая, Степан скоблил заскорузлым пальцем щетину на подбородке. Соседка рассказывала утомительно подробно про вздувшийся от брюквы живот, про высохшие донельзя ноги и о том, какая на чужбине тяжелая земля и неласковые люди, и в самых неподходящих случаях хихикала и кашляла в кулак. От этого становилось особенно тяжело.
— Дура баба,— сказал дед Матвей, сидевший поодаль от Степана, встал и, ни слова не говоря, отправился к своей землянке.
Человек шел по дороге от города с солдатским вещмешком за спиной, твердым и размеренным шагом. День был воскресный и не достиг еще половины. Хотя в укромных местах держалась роса, дорога пылила.
Человек, одетый легко и бедно, шел с непокрытой го-повой, грязно-серую шляпу нес в руках. На вид ему можно дать лет двадцать пять, иногда и того меньше. Он худ. Встречные женщины, поймав его безразличный взгляд, долго потом оборачивались, не в силах подавить тревожное, неприятное и болезненное чувство. В последнее время стало много людей с потухшими, мертвыми глазами.
А человек ни о чем не думал. Вчера он сошел с поезда и долго стоял перед развалинами старинного вокзала, отмечая незаметные привычному взгляду мелочи. Торчащий из-под битого кирпича носок сапога. Ржавый осколок в стволе уцелевшей липы со сбитой вершиной. Облеп-пенную землей, раздавленную револьверную гильзу.
Чтобы никому не мешать, он отошел в сторонку, к самым развалинам. Он стоял и ни о чем не думал. На развалинах вокзала выросли молодые деревца. И вдруг он отчетливо ощутил, что это его родной город, в котором он родился и вырос, город, где умер и похоронен отец, где оставалась мать. Жива ли она?
Но тут же он с какой-то обнаженной ясностью почувст-вовал, что ему все безразлично, и эта мысль тоже была безразличной. И молодые тополя на развалинах, и сами
развалины, и небо, и раздавленная гильза под ногами, и гудки паровозов, и он сам. Он даже не знал, зачем вернулся сюда после долгих четырех лет скитаний, эшелонов, решеток, бараков, охранников, чужих городов, чужих людей, побоев, работы, бесконечной, беспросветной, тяжелой работы. Она сломила его. Он не помнил, когда это произошло. Одно время он вдруг просто забыл, как его зовут. В те ночи и во сне он дробил камень, и стук молота для него не прекращался ни на секунду. Он зажимал уши, садился на нарах и невидящими глазами глядел на все вокруг. Никто не обращал на него внимания. В бараке многие вот так вскакивали, озирались во сне и ничего не видели. В то время он и стал забывать все связанное с прошлым, с детством и юностью. Он стал автоматом, и ничем больше. Теперь ему было безразлично и это.
Он опять подумал о матери. Только из-за нее он оказался здесь, в Осторецке.
Развалины громоздились высоко, проржавевшие, погнутые балки торчали концами в разные стороны. Он не торопился. Он теперь жалел, что ему пришлось вернуться в этот город. Иначе, правда, было нельзя, вернее, он не хотел другого города. Если есть город, в котором ты родился и вырос, то почему не вернуться? Ведь куда-то все равно нужно возвращаться... Не ему нужно, а другим, и тут ничего не поделаешь. Есть города, в которые необходимо возвращаться. Он смутно понимал сейчас эту жестокую необходимость и хотел, чтобы ее не было. Он хотел, чтобы ее не было, этой необходимости возвращаться. Теперь поздно, он успел вернуться раньше, чем пришла к нему такая мысль. И он почувствовал волнение. У него задергалось правое веко, и все кругом взялось серым. Он подождал, пока чуть-чуть прояснится перед глазами, и прислонился плечом к обломку стены.
— Подожди, братишка,— попросил он проходившего мимо молодого длиннолицего железнодорожника с зеленым фонарем.— Скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
— Двадцать четвертое.
— А месяц?
— Май.
Железнодорожник ответил раньше, чем понял необычность вопроса, и пошел и вдруг остановился и посмотрел на человека с солдатским вещмешком.
— Да... Скажи, пожалуйста... год? Какой сейчас год? Железнодорожник неизвестно почему не разозлился и пожал плечами.
— Сорок шестой...
— Сорок шестой! Скажи!—Он долго пытался что-то
высчитать, не смог и возбужденно повторил: — Подумать только, сорок шестой!
Время от времени оглядываясь, железнодорожник пошел дальше, потом остановился. Человек с вещмешком сразу забыл о нем.
— Подумать только, сорок шестой!
Он заторопился. Теперь ему не стоялось на месте. Озадаченный железнодорожник видел, как он поправил вещмешок и направился к выходу на привокзальную площадь. Он шел и думал: уже сорок шестой! Подумать только, до каких пор он дожил!
Человек с вещмешком не стал садиться в автобус, хотя очень торопился. Он шел полуразрушенными улицами и с трудом их узнавал. Никто не обращал на него внимания, на улицах было много людей с вещмешками. Они всегда куда-то спешили, откуда-то и куда-то направлялись. Кое-где начинали восстанавливать разрушенные дома, кое-где дома были уже отстроены. Часто среди развалин встречались домики, слепленные из листов жести, из досок, кирпичей и бревен. Так называемые индивидуальные застройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170