Немцы в войну так и не смогли туда проникнуть.
Дело прошлое, деду Матвею нечего стыдиться воспоминаний. Прожил жизнь с нелюбимой женой, бесплодно — что ж, было. Хорошо знал старик Волчиху, на все его расспросы она отмалчивалась или просила не лезть не в свое дело. Увиденное в эту осеннюю ночь вконец поразило старика. Сначала он даже подумал, что Волчиха
и племянник по уговору ведут известную им двоим игру; он с любопытством приподнялся на своей лежанке.
Он тихонько выругался, когда Дмитрий послушно закрыл глаза и пошел, и лег, и стал рассказывать. Дед Матвей взглянул на Волчиху, удивляясь еще больше,— она показалась ему незнакомой. Высокая, полная, с властным и неподвижным лицом. Старик хотел подать голос — и не решился. Ему оставалось молчать и ждать. Он слушал нескончаемый рассказ Дмитрия, и сколько рассказ спящего длился, час, или два, или полночи — дед Матвей не знал. Его приковал к себе ровный негромкий голос племянника, и тем беспощаднее и обнаженнее вставала судьба человека в двадцать восемь лет. Старик потрогал свой затылок: не дурацкий ли сон? Жестокий рассказ закончился просто и жалобно на последней встрече с Юлей. Дед Матвей не мог встать и выйти из землянки, ему совсем не подчинялись ноги, а на улице опять расхлестался дождь. Дмитрий кончил говорить, и Волчиха, вглядываясь в его лицо, повторила:
— Спи.
Она быстро и ловко раздела его, укрыла и долго молчала, не замечая деда Матвея.
Он решился спросить, и она устало присела на единственную табуретку.
— Что меня спрашивать, сам слышал. Не знаю. Много через мои руки прошло, много здоровыми уходили, а тут... Не знаю. Слышал ведь, разное вытворяли с ними. Ах, господи прости, кровопийцы, над человеком — как над лягушкой. Приезжал как-то по весне доктор из города, все расспрашивал да змей ловил, зубы у них разглядывал. Спросила его, зачем божью тварь мучает, а он смеется. Опыты проделывал, а то, что и змея — тварь божья, жить хочет, ему нипочем. Рассердилась я на него.
Вот ведь, все у меня выспрашивал секреты, как лечу. Отказалась я говорить. Лечила, мол, в войну, а теперь докторов много, есть кому без меня лечить. Болезнь у племянника твоего особая, тут время нужно. Посмотришь, через год пройдет все, как рукой, чай, снимет. Дам я ему лекарство — голову очищает. Память у него хорошая, все установится на место, дай бог, вон как рассказывал...
Дед Матвей, вглядываясь в Дмитрия, вытянул шею.
— Спит.
— Ему спать долго. Ровно двое суток, Матвеюшка. А проснется — увезу я тебя к себе в лес, подлечиться надо. Люблю я лес-дубраву, Матвеюшка. По старой дружбе попользую тебя. Не тужи да не мешай теперь. Потом все тебе, как думаю, обскажу лучше.
Дмитрий проснулся через день и увидел Елю Васильевну. Тело совсем ослабло. Еля Васильевна глядела на него с кроткой ласковостью. Он увидел на столе хлеб, дымящуюся миску и сразу почувствовал зверский голод. Когда приподнялся, голова закружилась. Он взглянул на старуху с подозрением.
— Здравствуй,— сказала она, размешивая в кружке.
— Здравствуйте,— буркнул Дмитрий, отыскивая глазами деда: его в землянке не оказалось.
— Выполз старик. Под вечер прояснилось, захотелось на солнышко полюбоваться. А ты вставай. На вот, выпей и вставай.
От кружки пахло едко и остро.
— Что это? — спросил он.
— Настой из трав. Пей, тебе нужно, голову сразу проясняет.
Он внимательно посмотрел на нее и вспомнил темную продолговатую горошину, сумрачные, властные глаза.
— Пей,— повторила она.— Твой дядька меня пятьдесят лет знает.
— Я не боюсь,— сказал он, поднося кружку ко рту.
— Я вас таких, в сорок втором, в сорок третьем, десятки на ноги поставила. Бывало, навезут их, родимых, полну сторожку, у кого рука, у кого голова. И контуженых, и каких угодно. Просят: лечи, бабка, самолеты не могут всех забрать. И пользую, только двое за все время преставились, да не я тому виной. Животы были разворочены, ну и отжились, родимые.
— Партизаны?
— Они. Я немцев в своей глухомани не видела, считай, не доходили. У нас места дикие, волк волка кличет каждую зорю, да и меня, чай знаешь, Волчихой зовут.
Он протянул пустую кружку.
— Как?
— Ничего. Горько. Горькое у вас лекарство, Еля Васильевна.
— Все хорошие лекарства таки есть, а в жизни оно все с горчинкой, милок. Поживешь — уразумеешь. Оставлю тебе коробочку, а в ней двадцать штук горошин. На пять месяцев тебе, милый. Позавчера была пятница, вот ты и будешь их глотать каждую пятницу вечером, когда спать ложиться. Не смотри, ты здоров совсем, а нужно, Кончится — еще дам. Год будешь глотать такие горошины.
— Если здоров, зачем глотать?
Старушечьим, скупым движением она поправила серенький платок на голове, туже подтянула узел. Опустила глаза с его лица на ноги.
— Дай срок — все придет, глотать ничего не будешь. Ты красивый мужик, сильный, мое дело тебе помочь, коли хочешь...
Он услышал и то, что она не договорила.
— Хочу,— сказал он.
Она разговаривала тихо, чуть-чуть протяжно. Ему хотелось спросить ее о многом, он не решался, слишком уж щекотливые подворачивались вопросы.
— Деда твоего заберу на месяц, один побудешь. Его подлечить да подкормить надо.— Она усмехнулась, стала моложе и проще.— Было когда-то время, чай, мы с ним другие были.
Дмитрий потянулся к кисету с махоркой. Она заметила, сделала предостерегающий жест:
— Пока будешь лекарство глотать, курить нельзя. Пить нельзя водку. А то мало поможет, да не так и скоро. От баб пока подальше держись. Тоже не бойсь, успеешь. Не сто за плечами, Митя.
Он покраснел, она говорила тихо, певуче, с тем же выражением простоты и доверия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170