— Вот ведь беспокойная душа, сидит — одни глаза остались. И чего, спрашивается, гонит? Без нее там все идет, второго совсем недавно возил. Теперь опять до полночи домой не попадешь».
Дядя Гриша не оглядывался назад, иногда, поднимая глаза, видел лицо Борисовой в зеркальце перед собой — и всякий раз оно его тревожило каким-то совершенно новым выражением. Раньше дядя Гриша всегда мог угадать настроение Юлии Сергеевны, а сейчас не мог и чувствовал себя за рулем неуютно. Борисова молчала, и, если бы он все-таки спросил, она вряд ли сказала б ему что-либо вразумительное — ей было просто приятно находиться среди солнечных полей, видеть летящую навстречу зелень, ощущать быстрый ход машины, дорогу. Нет, она бы сейчас ничего не ответила, конкретного дела для нее на строительстве тоже сейчас не было. Просто она хотела что-то увидеть, в чем-то увериться, проверить что-то в самой себе. Она сейчас не думала ни о Дмитрии, ни о Дербачеве, ни о разговоре с Лобовой, не думала она и о себе, и только росла в ней странная опустошительная тревога, что все с ней происходящее ненадолго. И солнце, и поля, и дорога, и затылок шофера, и жаворонки, и отсутствие какого бы то ни было желания — все совсем ненадолго. В одном из сел она вся съежилась, когда из-под колес разноцветными хлопьями полетели куры. В другом месте, проезжая мост через речку, увидела целую ватагу мальчишек, бродящих по воде с засученными выше колен штанами. «Ведь холодно еще,— подумала она.— Как они терпят?» Она не знала, что они ловили, тревога в ней усилилась, и глаза потемнели. Ей захотелось назад, в город. Если захотеть, еще многое можно вернуть. Хорошо, она вернет. А потом, что потом?
До строительства оставалось меньше полпути, они свернули на асфальтную дорогу, по которой туда и обратно тек поток грузовых автомобилей. Везли цемент, железо, лес, камень, грузы, укрытые брезентом. Дядя Гриша, не решаясь обгонять на узкой дороге, пристроился вслед за лесовозом и недовольно сказал:
— Зачем уж лес туда тянут? Своего там мало?
Характерный шум большого строительства они услышали еще издали, за несколько километров,— он отличался от шума машин на дороге.
Низкий, тяжелый, по мере приближения все усиливающийся гул, в котором слилось все: голоса людей, работа сотен моторов, жужжание насосов, откачивающих воду, треск сварочных аппаратов и еще всякое множество разнообразных звуков и шумов, плотно висящих над строительством.
Борисова стояла у края дамбы; перед ней простиралось море, которого всего год назад не было. Оно плескалось почти у самых её ног, а Юлия Сергеевна глядела туда, где
поверхность воды смыкалась с небом, в лицо ей приятно тянул прохладный ветер. Она никого не предупреждала, что приедет, и была этому рада. Так случилось — она полюбила это строительство больше всего другого: детище ее ума и воли, она вызвала его к жизни и сейчас вспомнила недавний разговор с Дербачевым. Неужели ему не хотелось никогда сделать что-нибудь самому, не смешиваясь с другими в общем котле?
Юлия Сергеевна подошла к другому краю дамбы. Перед ней внизу был огромный развороченный котлован, с десятками подъемных кранов, с сотнями машин, механизмов и людей. Призрачно и сразу во многих местах вспыхивала электросварка; в одних местах виднелась голая путаница арматуры, в других она уже в опалубке, залитая бетоном; огромными ковшами бетон подавали краны и подвозили машины. Она глядела на развороченный котлован и видела совсем другое. Готовое здание электростанции и плотину, механизированные фермы по всей пойме Острицы, сёла в сиянии электрических огней.
Она стояла, сцепив пальцы, высокая, слегка начинавшая полнеть женщина, и все глядела, глядела. На щеках у нее появились ямочки, уголки губ приподнялись. «Ничего, Николай Гаврилович. Ничего еще не доказано и не кончено, дорогой стратег».
Солнце садилось на погоду, редкие легкие облака на западе горели. Сразу над водой у берегов заструился тонкий розоватый туман, а над котлованом небо потемнело и придвинулось, шум стал глуше.
Она ведь твердо надеялась, что все это может оказаться большим делом ее жизни, большим начинанием, а теперь... Теперь все равно.
Обыкновенная стройка, даже не очень большая, каких тысячи и тысячи. Что она прибавит или убавит лично для нее? Теперь ничего.
«Перед глазами асфальт, трещины, и в них трава»,— вдруг услышала она за спиной глуховатый голос Дмитрия и резко обернулась.
От неожиданной, дух перехватившей мысли Юлия Сергеевна сказала себе: «Полно! Полно!» — еще и еще отступая от края дамбы и вспоминая ночь с Дмитрием в гостинице, его большое тело, его руки, малейшие оттенки интонаций голоса, все, все — и состояние неподвижности, обреченности, охватившее ее как обруч потом, в разговоре с Дербачевым. С той стороны, куда опустилось солнце, темной грудой стали расти облака, котлован все больше уходил в темноту. За спиной у Юлии Сергеевны, на востоке, у самой кромки черно придвинувшегося горизонта, загорались звезды. Сырой туман полз на дамбу.
Облака на западе все разрастались, у самого горизонта еще оставалась узкая светлая полоса неба, а на холмах вокруг строительства уже зажглись костры, стрелы кранов в котловане поднимались и опускались, отбрасывая громадные резкие тени, и отдаленный шум работ не мог заглушить всплесков рыбы, игравшей по другую сторону дамбы. Над котлованом уже дрожало и переливалось много огней. Мимо, сигналя, с зажженными фарами, проползли самосвалы. Она посторонилась, достала папиросу, пальцы дрожали. В глазах стояли слезы, она их не чувствовала.
Она все отдала, ничего не пожалела, она вложила в это месиво всю себя без остатка, но этого оказалось мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170