Она с вызовом встретила его взгляд и, чувствуя, что краснеет, натянуто улыбнулась.
— Брось издеваться, тебя что-то тревожит. Никак не докопаюсь что.
— А чай? Как обстоит с нашим чаем?
— С чаем нормально, чай будет через десять минут,— сказал он, возвращаясь от коридорной.— Вот только...
— Да?
— Есть бутылка «КВ». Как высокое начальство, снизойдет?
— Снизойдет, отчего же?
— Тогда закажем ужин? Ведь сосиски не в счет.
— Ничего больше. Никого не хочется видеть, не хочу людей. Тебя не касается,— ответила она на вопросительный взгляд Дмитрия.— Чужих людей.
— И много их у тебя?
— Все. Почти все,— поправилась она.— А своих нет, не обзавелась.
— Что я должен сказать? Что ты еще молодая и все впереди?
Дмитрий с неловкой бестолковостью топтался у стола, и Юлия Сергеевна, оценивающе наблюдавшая за его неумелыми хлопотами, поднялась и решительно его отстранила:
— Эх ты, мужчина! Займись лучше приемником.
Она незаметно и быстро накрыла на стол, нарезала колбасу, кекс и сыр, вымыла стаканы, разлила чай.
Они сидела друг против друга в низких креслах у приемника. По просьбе Юлии Сергеевны Дмитрий выключил верхний свет, и холодный, казенно убранный номер в мягком свете торшера стал уютнее и теплее. Никелированный пузатый чайник с тоненькой струйкой пара и накрытый стол делали его почти домом, их общим домом. «До чего же немного надо для простого человеческого уюта»,— подумала Борисова.
— Как у тебя ловко получилось,— сказал Дмитрий, оглядывая накрытый стол и преобразившуюся комнату.— Ты, оказывается, умеешь не только речи говорить.
— Умею, Дима, вот только не оценили... Еще одно загубленное дарование.
— Ты над всем смеешься, Юля.
— Неужели?
— Ладно, перестань...
— Ты все так же сентиментален...
— Юля!
— Ну хорошо, хорошо! Давай вместе оплакивать мой прах. «Она была так чиста и так одинока! Но она стремилась к высокому идеалу и почти достигла его, и это служило ей утешением».
— Послушай, я не читал этого романа. Если ты не замолчишь, я тебя стукну.
— Вот теперь ты говоришь дело, Димка,— как-то буднично и вяло согласилась она.— Послушай, сколько лет мы уже знаем друг друга?
— Не задумывался. Что-то очень много.
— Двадцать шесть. С тридцатого года. Нам было тогда по десять, вот сколько.
Дмитрий считал, по-детски шевеля губами. Она молча смотрела на него.
— Димка,— неожиданно тронула она его за руку.— Димка, а знаешь, какой ты был двадцать лет назад? Худой, длинный, очень воинственный, помнишь? Только шея беззащитная и какая-то цыплячья.
— Ну уж,— обиделся он.— Почему цыплячья? У меня была нормальная шея, как у всех, по-моему.
— Цыплячья, цыплячья, Димка! Ужасно цыплячья. Сейчас она не такая, Димка.
— Какая же?
— Добротная, самонадеянная. Так и просится в хороший хомут.
— Что ты и сделала, между прочим.
Она пристально глядела, как в стаканы льется коньяк,— в электрическом свете он казался черным.
— Ты думаешь, между прочим? Сильно топят,— она притронулась к радиатору, подула на пальцы.
В номере действительно было жарко.
Ей не хватало воздуха, и она говорила с легким придыханием.
— Попробую открыть окно.
— Можно, я сама? Вот, как видишь, это делается просто, без особых мускульных затрат,— она повернула ручку и потянула раму на себя.
Фрамуга легко подалась, оставляя сверху широкую щель. Она что-то говорила ему о новых конструкциях, отдергивая штору до отказа, чтобы дать доступ воздуху, а он не отрываясь, слыша, как тяжело приливает к вискам кровь, смотрел на ее длинные развитые ноги, на обтянутые прозрачными чулками колени. Она почувствовала, обернулась и резко опустила руки. Серое платье с глухим воротом, высоко заколотые пепельные волосы, маленькие, чуть прижатые уши. Дмитрию захотелось подойти и взять ее за плечи и сказать что-то ласковое, родное — она была очень одинока в своем красивом холодном платье.
— Хочешь, я скажу тебе, какой была ты?
— А помнишь?
— Помню, хоть у меня и цыплячья шея... Видела подснежник, когда он еще не зацвел? Так, незаметная травка. Ты была угловатая, вся горькая. Правда, глупость?
— Говори!
— Ты была вся зеленая, Юлька! Мне всегда казалось, что с тобой нужно очень бережно обращаться. Потом, когда мне становилось совсем трудно, вспоминалась именно так. Зеленая и горькая. Знаешь, вспоминал, словно все повторялось. Наверно, сейчас смешно. Люди взрослеют, стареют и начинают стыдиться. А почему?
— Говори, Димка, говори.— Она сжала лицо ладонями, не отрываясь глядела ему в глаза.
Поляков потянулся к стакану с коньяком, она перехватила его руку:
— Не надо, такой хороший вечер. Говори еще, пожалуйста, еще.
— Хорошо, Юля, если хочешь... Никому не рассказывал. В сорок третьем, в Германии, в марте... Хорошо запомнил, потом, ты знаешь, я долго болел. Я тебе тогда не все сказал, не мог. Зря, наверное. Тогда всю нашу группу выстроили, указали на простой трактор. Спросили, кто может им управлять. Они проделывали с нами разные штуки, память хотели атрофировать и способность к осмысленным операциям. Время от времени проверяли, насколько интенсивно идет процесс. Начальник нашего отделения, доктор фон Шранк, был лицом наиболее заинтересованным. Пари, негодяй, заключил, а в этот день истекал срок. Ну, я, разумеется, не мог знать таких тонкостей и сдуру вызвался. Правда, не один я. Первым, дурак, вызвался. Тогда еще помнил кое-что из довоенной жизни. Мотоцикл вспомнил, с тобой катались. Ну и подумал: чем мотоцикл хуже трактора? Быстро во всем разобрался, поехал, кругом немцы заговорили. Хоп — стянули с трактора и давай со зла дубасить. Тех, кто за мной вызвался, тоже били.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170