Полякову некогда было даже перекусить, он ходил от одной группы спорящих и обсуждающих к другой, он боялся упустить что-нибудь важное для себя,
вступал в разговоры с незнакомыми людьми, и никто этому не удивлялся. И, самое главное, к нему все ощутимее приходило чувство уверенности в себе. Это было похоже на то, как если бы солдат, неделю, месяц сидевший в окопе и видевший перед собой узкую полоску земли с одинокой обгоревшей березой и глинистым склоном оврага, с разбитым во время атаки танком, вдруг каким-то образом поднялся высоко над полем сражения и увидел весь фронт, крошечной частичкой которого он был. Он увидел бы, что грязи, страдания и крови гораздо больше, чем знал и предполагал до сих пор. И это не подавило бы его — наоборот, он уверовался бы в том, что не один, что его окоп очень важен, и не зря выступала на гимнастерке соль, не зря немели руки на черенке лопаты.
Однажды в перерыв Поляков, обгоняя других, спешил к буфету с твердым намерением поесть. Он не глядел по сторонам; бутылка пива и несколько бутербродов — вот что было нужно ему сейчас. И, однако, опять не удержался и остановился возле одной группы, окружавшей невысокую пожилую женщину с повязанной по-деревенски головой и со Звездочкой Героя на шерстяной вязаной кофте. Вокруг суетились репортеры со своими камерами; к ним привыкли и не обращали на них внимания. Дмитрий уже знал пожилую женщину — знаменитую рязанскую доярку — по ее вчерашнему выступлению. Она приехала на совещание рассказать о своей работе, и сейчас ее осаждали председатели колхозов, бригадиры и животноводы; она неторопливо и певуче рассказывала, и все записывали и забрасывали ее вопросами. Достал блокнот и Поляков, покосившись на буфет, повернувшись к нему спиной, чтобы не видеть.
— Сначала трудно было. Начинали с восьми — десяти литров, кормов не хватало. Корова, она и есть корова, ты ее покорми как следует быть, вот тогда она тебя отдарит. А еще порода много значит. Начали мы это дело ставить, пришлось и поволноваться, недоесть, недоспать. Рационы по-научному составили...
Она начала называть цифры, и вокруг задвигались, зашелестели блокнотами.
Поляков было тоже достал блокнот, послушал и спрятал его обратно. «Э-э, дорогая,— усмехнулся он.— Были бы у нас такие корма, и наши бы доярки — та жа Марфа Лобова — не хуже тебя рационы составили».
Прямо у него под ухом зажужжала кинокамера, и он охотно отступил в сторону, чтобы не мешать. Хлынувший из зала поток отрезал его от рязанской знаменитости, растворил в себе фотокорреспондентов, и молодого парня с кинокамерой, и знакомого усатого бригадира с Осторечья. Дмитрий стал пробираться к буфету.
— Послушай, Юля, хотел тебя спросить про Дербачева. Ты не знаешь, где он сейчас? Как до него добраться?
— Почему же? Работает в ЦК, здравствует.
— И сейчас в Москве? В приемной ЦК сказали, что он в длительной командировке и скоро не будет.
— Он в отъезде сейчас. Между прочим, Николай Гаврилович верен себе. Недавно за границей был, сельское хозяйство изучал.
— Знаю. Читал его статью в «Коммунисте». Так он здесь?
Юлия Сергеевна отхлебнула кофе, отставила. В буфете было много знакомых из соседних областей. В короткий перерыв главное — успеть поесть, заключительное слово затянется часа на четыре, не время сейчас для расспросов.
— Я точно не знаю.— И, ловя себя на нежелании сказать ему правду, поправилась:— Дербачев должен вернуться к пятому.
— Послезавтра, значит. Знаешь, помоги мне с ним связаться. Для меня очень важно. Помнишь, я тебе говорил? А к нему теперь не пробьешься. Я, конечно, попытаюсь сам, но я ведь могу и не дождаться.
— Отчего же? Попробую. Что ты хотел? Мне тоже надо к нему по ряду вопросов. Можешь передать со мной.
Он оторвался от бутерброда и внимательно на нее посмотрел.
— Конечно, если тебе самому не удастся.
И он понял, что зря попросил ее, и пожалел об этом.
Они ушли с первого отделения концерта. Последний вечер не хотелось тратить на привычную парадность обязательного в таких случаях концерта. Юлия Сергеевна предложила пройтись по ее любимым местам и улицам.
— Будем ходить, пока не устанем. Ты ведь первый раз в Москве.
Дмитрий молча кивнул, в который раз отмечая про себя неожиданную осведомленность относительно того, что касалось его жизни и привычек.
— Вот видишь, Дмитрий,— пошутила она.— Когда бы ты еще побывал? Не жалеешь?
— Нет. Много интересного. И все-таки нельзя стричь все колхозы под одну гребенку,— сказал он, возвращаясь к прерванной теме.
Ей не хотелось вступать в их давний спор, он мог занести бог знает как далеко, и она спросила:
— Ты еще ничего не сказал о моем выступлении.
— Хорошо говорила, дельно, умеешь. Даже не ожидал.
— Тебе всегда удавались сомнительные комплименты. Поразительная способность. Почему не ожидал?
— Ну, тот наш разговор после выборного собрания в Зеленой Поляне. Твои сомнения...
— Ты об этом... У меня одна просьба: давай, Дима, об этом сейчас не будем...
— Ты считаешь, я не должен помнить? Но, кажется, все приходит в норму, бури улеглись. Ладно, ладно, молчу!
Ее вера, ее сомнения... Кому это нужно?
— Хорошее выступление, думаю — реальное, трезвое. Ты знаешь, я как-то по-другому посмотрел. Честно говоря, мне ведь не очень по душе эта твоя ГЭС.
— Благодарю, товарищ Поляков,— серьезно поклонилась она.
— Чего там, пустяк, Юлия Сергеевна. Вот еще что заметил: в президиуме понравилось. Одно место, я помню, где ты говорила о необходимости подбора в председатели колхозов честных и деловых людей. Помнишь? Приводила примеры, когда проходимцы разваливали колхозы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170