после арестов словно перегорело все в душе. Разом отшибло, и даже неполадки и непорядки не тревожили, и, чтобы не вмешиваться, он отговаривался занятостью, и верили, и он сам старался уверить себя, а если разобраться, было это подло и скверно. Заставить себя поступить по-другому просто не мог, вернее, не хотел — озлился и ничего не понимал. Как-то само собой оставались привычная, повседневная работа, дом и завод, завод и дом, дневной план, месячный план, прогрессивка, летучки, собрания. Прошел день — и хорошо, и ладно, можно отдохнуть, почитать, походить с Катей на лыжах, и отдых оправдан, и хлеб насущный — тоже, а что больше нужно человеку? Где-то в верхах бушевали смерчи и бури. Думал, что все дело в масштабах. В Москве — свои бури, на всю страну, отдаются в любом уголке земного шара, в области — свои: третий год баламутили с этой стройкой, а толк будет или нет, неизвестно. Да и в самом себе нужно разобраться. Интересно, как там она — Юлия Сергеевна.
«Юлия Сергеевна»,— повторил он про себя и с некоторой иронией, и с неожиданной грустью.Дмитрий, положив на подлокотники кресла руки, поблескивающие светлыми волосами, слушал Юлию Сергеевну и думал про себя: «Нет, нет, не для меня, ясно, конечно, куда ты клонишь, но не для меня. Дудки!»
Юлия Сергеевна взяла папиросу, привычно постучала мундштуком по коробке, разглядывая объемистый сноп пшеницы на этикетке, прикурила. «Осторечанка-12»,— прочитала она.— Хороший сорт. В прошлом году в среднем дала восемнадцать».
Они сидели в опустевшем зале, она попросила его остаться, поговорить.
— Ты все куришь, Юля? — спросил Дмитрий неожиданно, скорее чтобы заполнить паузу, и спохватился. Строгие, обшитые деревом стены конференц-зала мало располагали к фамильярности. Ей приятно было его «ты», и она слегка пожала плечами.
— Мы видимся не чаще одного раза в год, Дмитрий Романович, а то и реже,— сказала она после глубокой затяжки.— За это время можно состариться и воспитать внуков.
«Ну, насчет внуков рисуешься»,— подумал про себя Поляков, искоса окидывая ее худощавую фигуру, длинные ноги, яркий рот.
— Так что же, Дмитрий Романович? Соглашайся,— гася папиросу, сказала она свободно, приятельски.
И он сразу почувствовал перемену: да, это первый секретарь. Он сразу подтянулся и выпрямился.
— Нет, Юлия Сергеевна. Переоцениваешь. На такую работу не гожусь, я совсем другой человек. Противна всякая службистика: доклады, прения, заседания. Пожалуйста, пойми. Выдвинула ты нашего Малюгина — правильно. Хотя я лично... Не знаю, что ты выгадала этим...
— Ты доволен своей работой на заводе? — спросила она.
— Не жалуюсь. Делаю все, к чему призван, и, думаю, хорошо. Впрочем, как умею. Краснеть не за что.
— Не верю я тебе, Дмитрий. Не хочешь говорить честно. Мне кажется, тесновато тебе на заводе.
— Напрасно,— нахмурился он, отмечая про себя ее спокойно-уверенный тон.
Стыдясь своей искренности и оправдываясь перед собой, он сказал:
— Люблю завод, сколько с ним для меня связано, ты знаешь? Было время, жить совсем не хотелось. Завод помог. Нет, уходить не хочу. Не ради красного словца сказано. Ты чувствуешь, например, вкус железа? Смены — все в беготне, в ругани. Нет, Юля, завод для меня — особая статья. Было трудно, но сейчас вроде бы все становится на свои места.
— Вот, значит, как! — Борисова глядела умно и внимательно, и Дмитрию стало неловко — до последнего времени работа на заводе уже не приносила ему внутреннего удовлетворения. Подчас он чувствовал себя всего лишь деталью в огромных и властных руках автомата, не знавших ни весны, ни зимы, ни дня, ни ночи.
Он не сказал об этом, разговор начинал надоедать. Просто встать и распрощаться — Борисова сама того не подозревая, растревожила его. Больше всего хотелось встать и уйти. Он перекинул ногу на ногу и остался. И потом это мальчишество — встать и уйти.
— Понимаешь, не верю. На этой должности буду ли на месте, принесу государству больше, чем я приношу сейчас? Вряд ли. Это Малюгину по вкусу. Знаешь, Юля, мне кажется, основные битвы разворачиваются тут, в непосредственной сфере производства, тут решается все. Мое дело давать уголек на-гора. Практика — святое дело.
— Хитришь, хитришь, Дмитрий. Так мы ничего не сумеем сдвинуть с места. Вон у нас какая буча с гидростанцией. А как начинали? Вспоминать не хочется. Что бы там ни говорили, через год ток пойдет по колхозам. Сюда мы все вложили. Ты можешь стать главным инженером на заводе. Со временем можешь, не сомневаюсь. Все равно мало ведь для
тебя, всего и тогда не сможешь отдать. А без этого как? Понимаешь?
— Нет, Юля, благодарю. Лучше пойду куда угодно. В шахту, в колхоз, инструктором не хочу.
— В колхоз?
— Да, и в колхоз. А что? Чем колхоз хуже?
— Если ты в самом деле думаешь о колхозе — вот тебе моя рука. Такую возможность мы тебе с удовольствием...— добавила она, улыбаясь, и Дмитрий понял, что она не шутит, ловит его на слове. Почти поймала. Он рассердился.
Посмеиваясь, она наблюдала за ним, покачивая носком туфли.
— Вот, например, Зеленая Поляна. Послали туда Та-хинина с мукомольного комбината — хороший работник. Не тянет. За три года переменился колхоз. Сейчас колхозники с ножом к горлу к секретарю райкома. Решили общим собранием снять. Ты ведь знаешь. Хозяйство трудное, сложное, мы вовремя недосмотрели, не схватились. Катится колхоз вниз — теперь одно из самых отстающих хозяйств.
— Еще бы... Такими, как Лобов, бросаться...
— Здесь, Дмитрий, выразить сожаление ничего не значит. Что случилось — случилось. Геройство на словах — вещь, конечно, тоже нужная. На деле оно все-таки нужнее, геройство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170