— Я отвечу, если вам так уж хочется знать... К э т о м у я пришел всей своей жизнью, Юлия Сергеевна. А Сталин был тем пределом, который все сдерживал, вы понимаете?
— Стараюсь понять, Николай Гаврилович.
— Если стараетесь, хорошо. Вы взгляните на этот предел по-настоящему, поймите — многое станет ясно. Человек над народом — это, Юлия Сергеевна, человек без народа. Вот о чем я говорю, так?
— Я слушаю, Николай Гаврилович...
Дербачев остановился, придерживая ее за локоть. Молчал.
— О чем вы сейчас думаете, Николай Гаврилович?
— Так, о постороннем,— впервые улыбнулся Дербачев.— Наши сыновья уйдут дальше, чем мы, и не потому, что родились умнее. Просто они будут богаче за счет нашего опыта. Вы меня и сейчас понимаете?
— Все то же — стараюсь. Вот только, вероятно, не пойму, как все-таки объяснить популярность, славу, наконец, веру в него, в Сталина?
— Ну, здесь еще все предстоит взвесить, Юлия Сергеевна.
Дербачев курил и думал, он уже знал, что будет бессонная ночь («судная ночь»,— усмехнулся он, ощущая, как от непрерывного курения припух язык). Он знал, что скоро забу-
дет о других и станет думать о себе, и ему будет казаться, что ничего хорошего в жизни не сделал и много ошибался и потому приносил людям зло; он знал, что не может быть мягче — ни к себе, ни к другим, потому что, разбирая, вчитываясь в сложные, запутанные дела двадцатилетней давности, видел, как постепенно через муть доносов и подлогов уверенно проступает поразительная человечность и честность безвинно погибших. Он отвечал сейчас перед их суровой, непримиримой совестью и верой: они продолжали жить в других, они — совесть человеческая и вера в правду, в добро и справедливость; они пересилили все, и отсюда то истинное, что произошло в народе и в партии сейчас.
А Вася Солонцов становился подростком, все больше вытягивался и худел. Уже к марту у него начинали ярче проступать веснушки по лицу и шее. Он быстро вырастал из одежды. Солонцова шила и покупала ему на вырост. Со следующей осени он должен был ходить в шестой класс. Вместе с ростом он, кажется, становился замкнутее. Поляков как-то заметил, что он слишком много стал читать. Все это были приключенческие книжки, о шпионах и путешествиях, Жюль Берн и Фенимор Купер, Уэллс и Алексей Толстой, множество книжек со стремительным шпионским сюжетом. Однажды Поляков раскрыл одну из них с таинственным названием «Черная маска» — и опомнился, перевернув последнюю страницу. Долго чертыхался, жалея потерянное время.
Он стал внимательнее присматриваться к Васе, больше расспрашивал его о прочитанных книгах и незаметно повел наступление на детектив. И вытащил однажды в результате своих усилий из-под подушки у Васи «Шагреневую кожу».
— Посмотри-ка, что он читает.
— Конечно, он должен изучать с тобой травопольную систему и «Навоз как средство повышения урожайности»?
— Зря язвишь, я толстокожий, Екатерина Васильевна.
— Не пойму тебя,— заговорила она совсем о другом.— Что тебе нужно? Работа у тебя хорошая. Ты все время чем-то недоволен.
— Брось кипятиться. Ты чего? — удивился Дмитрий. Солонцова шутливого тона не поддержала, отошла, села на диван.
— Опять скоро весна.
— Опять скоро весна. Пятая, Митя. А мы ни разу в отпуск вместе не ездили. Тетка сколько лет в Приазовье зовет, у нее там домик.
— Подожди, подожди, разве пятая?
— Ничего ты, Митя, не помнишь, кроме своих книжек.
— Подожди, Катюша. Нет, подожди, не отворачивайся. Ты чем-то недовольна.
— Я очень довольна, Митя,— осторожно, выбирая слова, сказала она, стараясь не глядеть на него и не проговориться о том, что ее начинало все больше и больше мучить.
Поляков отодвинул от себя тетрадь, исписанную цифрами, расчетами, встал, прошелся, поглядел на жену. Солонцова избегала его взгляда. Не сделал ли он на днях чего обидного для нее? Партсобрание, кино третьего дня, обеды в заводской столовой, когда она работала в первую смену, по вечерам — библиотека, вечера у Дротовых, вкусные, пышные блины и разговоры с Платоном Николаевичем о заводских делах, но и там он почти всегда с нею.
Поляков ходил по комнате. Она слушала, как скрипят половицы. Хорошо, когда в доме есть такой большой и надежный мужчина. Ничего с ним не страшно. И плохо, когда перестанешь его понимать, просыпаешься ночью и чувствуешь себя одинокой. Он рядом, спокойно и ровно дышит, и ты одна, ты не понимаешь, не знаешь, почему он с тобой, не знаешь, чего он хочет. В первый год, понятно, был свеклоуборочный. А сейчас чем он недоволен? Работой? Порядками на заводе? Урожаями в Зеленой Поляне? Живут же люди. Совсем с ней не бывает. Да, хорошо, у нее — работа, сын, муж, ей завидуют, у нее хороший, видный муж. Завидуют, а никто не подумает, что она одинока, и с каждым днем все больше. А может, ей кажется? Он приносит домой все, до рубля, Васю любит, на той неделе вместе с ней ходил выбирать ему костюм. И даже рассердился на нее, когда она хотела взять подешевле. Ну, пусть читает, выписывает разные там книги, техническую литературу. Это она понимает. Но зачем ему, инженеру, колхозы, люцерна, травополье, трудодни, статистика? Он очень любил своего дядьку Матвея, дядька умер. Она думала, что мужа перестанет тянуть в деревню. Почему он никогда ничего ей не объяснит? Она бы поняла, постаралась понять. Неужели бы не поняла? Теперь, скоро три года после смерти Сталина, все сумасшедшие. О чем-то спорят, доказывают, рвут друг у друга газеты. Чего-то ждут, не успевают переварить одно, ждут другого. В прошлом году что творилось весной. А в позапрошлом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170