С юга к Дремушинским лесам подступали невысокие холмы, тоже поросшие лесом. Под метровым слоем суглинка и супеси были известняк, песчаник, сланец — здесь в холмах еще весной открыли карьеры: камня для строительства требовалось много. Все лето и осень здесь громыхали взрывы, скрежетали ковши экскаваторов, рычали на подъемах гру-
зовики. Карьеры росли, разрезали холмы вдоль и поперек; вздрагивая, падали высокие сосны. Холмы исчезали, постепенно образуя искусственную впадину с каменистым неровным дном, а взрывы все гремели и гремели, по утрам и на вечерних зорях, днями и по ночам, тревожа местность далеко вокруг. Люди вгрызались все глубже в землю. И вот как-то сентябрьским утром по запальным шнурам опять побежали тлеющие огоньки, и рабочие в укрытиях молча считали взрывы. Первый, второй, третий, восьмой, девятый... Наступила пауза, и люди, подождав, насторожились. Некоторые стали поглядывать на часы, ждали. Тишина все ширилась, становилась чутче, полнее, в оседавшей после взрывов пыли играло солнце.
Взрыв грохнул непривычно тяжело и густо, все облегченно вздохнули, но скоро опять стали встревоженно переглядываться. Подождав и выбежав из укрытий, увидели в самом глубоком месте каменной впадины ревущий мутный круговорот. Все нарастая и увеличиваясь, из-под земли рвались огромные массы воды, выламывая и вынося глыбы породы и порой взлетая на несколько метров вверх.
— Вот это прет,— сказал кто-то растерянно.
Техник в брезентовой куртке, начальник взрывных работ, опомнился первым и, взглянув на экскаваторы и машины, заторопился. К нему побежало несколько рабочих, и техник, указывая на невысокий холм, широко раскрывая рот, прокричал:
— Взорвать! Немедленно! Проход к реке! Живо, живо! Скорей, Потапенко! Скорей!
Подземный поток не ослабел к вечеру. Не ослабел он и через неделю. Спасая положение, взорвали один из холмов, и вода стала уходить в Острицу. Она бежала широким потоком, прохладная и чистая, со своеобразным металлическим привкусом, у самого выхода из-под земли она пузырилась газами.
Неизвестно, кто попробовал подземную воду первым, но ее вскоре стали возить на строительство, и у автомашины с цистерной всякий раз выстраивались длинные очереди.
В карьерах продолжались работы.Пролежав с небольшими перерывами больше двух лет в постели, Зоя Константиновна стала понемногу вставать, передвигаться по квартире. В хорошую погоду выходила на улицу, слушала детский щебет или сидела на скамейке в саду под липой. Брала какую-нибудь любимую книгу и очки, и, когда надоедало рассматривать песок под ногами, мохна-
тую гусеницу, переползавшую дорожку, или затейливую и экономную сеточку жилок на древесном листе, Зоя Константиновна раскрывала книгу. Чаще всего это был Толстой — Зоя Константиновна не любила злых и жестоких книг, а Толстой был по-мудрому добр с людьми, он судил их и защищал, и плохое в людях у него становилось понятным, а потому не страшным. Когда она брала в руки томик Толстого, она заранее начинала благоговеть, предвкушение большого духовного наслаждения охватывало ее задолго до того, как она решалась открыть книгу. Она даже сознательно оттягивала это удовольствие, она заранее знала, что в хорошо знакомых, любимых людях, хотя бы в той же Наташе Ростовой, она и на этот раз откроет что-то совершенно новое, до сих пор не замеченное.
Зоя Константиновна сетовала на свои глаза: немного почитав, ей приходилось подолгу отдыхать, но это, если разобраться, только к лучшему. Она всегда была уверена, что Толстого нельзя читать залпом. Были писатели, которых можно читать только до определенного возраста, а Толстой не имел этих границ. И Зоя Константиновна часто думала, что, проживи она хоть триста лет, в Толстом все равно останется много непостигнутого. Его нельзя было вычерпать и в тридцать, и в пятьдесят, и в сто лет.
Всю жизнь Зое Константиновне не хватало времени, а теперь, когда у нее почти не осталось дел, она замечала, что время все укорачивается и укорачивается. В старости время шло гораздо быстрее, чем раньше, а ведь никаких дел, если разобраться, и не было. Иногда зайдут товарищи по работе, тоже учителя-пенсионеры, или вспомнит прежний ученик, сам уже давно ставший отцом. Как-то приходил доктор физических наук, и обидно, Зоя Константиновна так и не могла его вспомнить, хотя он назвал себя наивно, по-мальчишески: Коля Ростовцев из девятого «А», еще до войны. Она вспомнила, лишь когда он ушел, вспомнила, что он сидел в третьем ряду, у двери, за второй партой, и всегда был до смешного стеснительным.
Правда, ей много писали, и она, нацепив очки, аккуратно, тут же отвечала, но в общем-то дел особых не было, а время летело, и Зое Константиновне казалось, что дни состоят всего лишь из завтраков, обедов и ужинов.
С тех пор как дочь стала работать в обкоме, Зоя Константиновна очень редко и помалу виделась с нею, а последние годы и вовсе. Только по ночам Зоя Константиновна иногда чувствовала сквозь сон, что дочь стоит у постели. Если Зоя Константиновна просыпалась, они обменивались двумя-тремя словами. А так дочь или торчала в обкоме с утра до ночи, или моталась по области. Часто уезжала на неделю, на две, а то и на месяц. Больше всего в Москву, года полтора тому
назад была в Ленинграде, как-то почти полтора месяца пробыла на Кубани и еще раза два летала на Урал.
Зоя Константиновна свыклась с обществом глуховатой Карповны, жившей у них с тех пор, как Юля стала работать в обкоме. Карповна прибирала по дому, готовила и стирала. Жалея глаза Зои Константиновны, Карповна читала газеты вслух. Новостей в них всегда было столько, что Зоя Константиновна сразу уставала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170