– Ну, надеюсь, вы зададите им жару. Они да черномазые – не сразу и разберешься, кого ненавидишь больше. Только, пожалуй, до «альбатросов» черномазым далеко.
– А что, вы деретесь и с бандами цветных?
– То-то и оно, что деремся мы на два фронта. Итальяшки смотрят на нас сверху вниз, и черномазые смотрят на нас сверху вниз, так что же получается? Выходит, что мы и не «люди вовсе, понимаете? Черномазые воображают бог знает что только потому, что носят теперь белые рубашки и галстуки, а не бегают с копьями по своим джунглям. А мой народ – это гордая раса, мистер! Пуэрто-Рико – это вам не какие-то африканские джунгли. А итальяшки чего воображают? Чем они-то могут похвастаться? Муссолини? Тоже мне достижение! Или Микеланджело? Ну, этот еще ладно. А вот за последнее время чего они такого особенного сделали? – Фрэнки помолчал. – Вы про Пикассо слыхали?
– Да, – сказал Хэнк.
– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Величайший художник, когда-либо живший на земле. Я шатался по всему музею, когда там была его выставка. Это же просто песня. И знаете что? В его жилах течет та же самая кровь, что и у меня.
– Вы ходили на выставку Пикассо? – удивленно спросил Хэнк.
– Ходил. И Гаргантюа ходил со мной. Помнишь, Гаргантюа?
– Сказать по правде, многие из этих картин Пикассо я не понял, – сказал Гаргантюа.
– Эх ты, котлета! – сказал Фрэнки. – А кто говорит, что их надо понимать? Их надо чувствовать! Этот парень пишет сердцем. Во все свои картины он вложил сердце. И это просто чувствуешь. Да, черт его побери, он-то уж настоящий испанец!
Бармен принес заказанное пиво, с любопытством поглядывая на Хэнка.
– Вы знакомы с кем-нибудь из этих ребят? – спросил Хэнк. – Из тех, что убили Морреза?
– Я знаю Рирдона и Апосто, – ответил Фрэнки. – Хотелось бы, чтобы вы расправились как следует с этой сволочью Рирдоном.
– Почему именно с ним?
– Ну, у Апосто, ВЫ же знаете, – не все дома. Ему скажи – «столкни в реку роднук) мать» – он столкнет. А вот про Рирдона этого не скажешь. Он настоящая сволочь, строит из себя невесть что, а сам – пустое место. А пыжится-то! Воображает, будто к нему приглядываются заправилы настоящих шаек. Вот он и старался доказать, что многого стоит. И сядет теперь на электрический стул. Знаете, что я вам скажу?
– Ну?
– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена драка на десять часов. Все «альбатросы» про это знали. А уж Рирдон-то наверняка знал, такому всегда до всего дело. И что же происходит? Не успело еще стемнеть, как он подговаривает этого идиота Апосто и малыша Ди Паче, о котором я даже никогда и не слыхал, и устраивает свой собственный налет на нашу территорию! Небось думал, что вернется к своим «альбатросам» и его сразу выберут президентом. Да я готов поставить сотню долларов, что именно так все и было! Рирдон, конечно, подговорил на такое дело этих двух сопляков.
– Вы так говорите о Рирдоне, словно очень хорошо его знаете, – заметил Хэнк.
– Я ему как-то раз проломил голову в драке, – сказал Фрэнки. – Я его ударил, он свалился, а я ударил его ногой по башке. А ботинки на мне были подкованные – кто же, кроме идиота, полезет драться без подкованных ботинок? И я раскроил ему голову что надо.
– Зачем же вы били его ногой?
– Потому что он свалился и я не хотел, чтобы он снова встал.
– Вы всегда бьете лежачего?
– Всегда.
– Почему?
– Если свалюсь я – изобьют подкованными ботинками меня. Вот Я и стараюсь свалить первый. И уж если он свалился, то больше не встанет, – я об этом позабочусь. Рирдон один раз так саданул Меня клюшкой! Чуть не сломал мне ногу, сукин сын! Уж я до него как-нибудь доберусь! Если вы с ним не покончите, так я сделаю это вместо вас.
– И попадете, за решетку? – спросил Хэнк.
– Ну, это положим! А впрочем, оно бы и неплохо было. Тогда я покончил бы с этими драками. Другого выхода нет – разве что пойти в армию. А драки, прямо сказать, дерьмовое занятие.
– Так зачем же вы деретесь?
– Жить-то надо! И защищать свои права.
– Какие права?
– Ну, свою землю, свою территорию. Не то нам плохо придется – вот как с Ральфи. Не можем же мы позволить, чтобы они топтали нас ногами?
– Они, по-видимому, считают, что чужие тут вы.
– Ну еще бы! Мы стараемся жить тихо и мирно – и вот что из этого получается. Такие, как Рирдон, нам вздохнуть не дают. Это он у них заводила. Как стал «альбатросом», так и пошло. Помнишь, что случилось прошлым летом в бассейне, Гаргантюа?
* * *
В этот августовский день температура в Нью-Йорке бьет все прошлые рекорды. Время– полдень, солнце стоит прямо над головой и термометр на кирпичной стене душевой показывает +48. Голубоватая вода в прямоугольном бассейне ослепительно блестит. В это воскресенье бассейн переполнен– как, впрочем, обычно по субботним и воскресным дням. Большинство купающихся и загорающих– молодежь.
Когда пуэрториканские ребята выходят из раздевалки, их никто не замечает. Они идут осторожно– хотя территория бассейна считается нейтральной, они тем не менее находятся на вражеской территории. Их шестеро. Цвет их кожи варьирует от белого до шоколадного. Майк, самый темнокожий, говорит только по-испански. Он не хочет учиться английскому, опасаясь, что его будут принимать за негра. Другой пуэрториканец, Альфредо, говорит по-английски довольно скверно, хотя не по своей вине. Он способный и старательный ученик, но ему трудно учиться, так как его учителя– урожденные нью-йоркцы, не знающие испанского языка. Альфредо– верующий католик и носит на шее тонкую золотую цепочку, на которой болтается крошечный золотой крестик. Ребята входят в воду. Плавая, они стараются держаться как можно ближе друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57