Из головы все не шли двое русских, что повстречали мы с Танюшей, так и не найдя Лену.
Француженка устало глянула на меня — ей, конечно, не впервой такие семейные сокрытия. Если только она та, за кого ее принимаю. А кем она может быть еще — откуда такая дотошность? Или это ее личная черта, а не профессиональная? И с чего вдруг возник вопрос о наших ссорах?
— На всякий случай спрашиваю, — объяснила француженка. — Дело в том, что сегодня утром от кемперов поступили две жалобы. Одна — на ночной лай собаки, другая — на шум в соседней палатке. Эта палатка на тридцать седьмом участке. Ваша?
— Наша.
— Соседи утверждают, что из палатки ночью слышались голоса, похоже на выяснение отношений, доходило до крика, но о чем был спор — не разобрали: говорили не по-английски.
— По-русски. Только что с того? Уж не думаете ли вы, что я сбросил жену со скалы в океан?
— Пока нет. — Француженка расплылась в улыбке, которая ей очень шла. — Просто не могу понять, почему вы решили пойти раздельно.
— Утром мы ходили все вместе. И что из этого вышло. — вырвалось у меня.
— Опять поссорились? Промолчал.
— Вот развилка трех троп, до которой вы дошли по окружной дороге, когда искали жену, — пояснил парковый смотритель и показал на разложенную на столе карту, которая была ему знакома, конечно же, лучше, чем мне. — А дальше? Одна дорога карабкается по краю скалы на север, другая — уходит в гору, третья — поворачивает к стоянке. Вы возвратились?
— Нет. От развилки — с полмили, наверное, шел по прибрежной тропе.
— Ваша жена могла повернуть на горную тропу.
— Могла, — согласился я. — Но возраст у меня не тот, карабкаться в гору дыхания не хватает, а тропа забирает довольно круто.
— Ваша жена могла догадаться, что вы скорее всего не пойдете в гору, — вмешалась француженка.
— С чего ей от меня прятаться? Но выбрал я прибрежную тропу, ничего теперь не поделаешь.
— Дальше.
— Что «дальше»? Вернулся к машине. Еще с полчаса поколесил с одной стоянки на другую. Как в воду канула. Потом вернулся в кемпграунд, сунулся в трейлер к Танюше, а оттуда к вам.
Не слишком ли часто ссылаюсь на Танюшу? Да хоть из суеверия не следовало втягивать ее в эту историю. Такая травма — на всю жизнь, и неизвестно, как, где и когда откликнется. И без того чего только она за свои пять лет не насмотрелась в нашей семейной жизни — не одни лишь интимные сцены, которых было не так уж много, учитывая нашу с Леной разницу в возрасте да и ее некоторую заторможен-ность, если не равнодушие к сексу. Не исключено, Танюши-но знание некоторых сторон жизни Лены превышает мое. В семейных склоках Танюша всегда брала мою сторону, что меня умиляло и утешало, а Лену — бесило. После одной из таких вспышек Лена с Танюшей подмышкой (против ее воли) сбежала в неизвестном направлении, хоть я и догадывался в каком, но виду не подал, чтобы не распалять себя еще больше. Да, я себя берегу, а что мне остается в мои 56 годков и начальном накате хворей? Старость можно определить не только психологически — как повышенный интерес к некрологам, муку памяти, навязчивые перебросы между нынешним и бывшим, зацикленность на десятилетии, с которым связана канувшая неведомо куда молодость, Лаев комплекс наконец (что куда хуже Эдипова), но и по лингвистической шкале — как обогащение словаря за счет медицинских терминов. Кто знает, старость может оказаться еще хуже, чем мы боимся. Хотя вот-вот, но разговоры о здоровье полагаю нездоровыми. Пока что.
Чего боялся пуще всего, так это разрыва — потерять жену, а тем более Танюшу! Ведь Лена могла запросто улизнуть к себе на родину, чем грозилась неоднократно, пока угроза не превратилась в ultima ratio; проще говоря — в шантаж. Моя тогдашняя мысль сводилась к тому, что измена мужу — это повторная и на этот раз окончательная потеря девственности. Я и сейчас недалеко ушел, хотя жизнь поимела меня с тех пор дай Бог, и что мне не грозит, так это стать на старости моралистом. А тогда адюльтер, даже случайный и единичный, я приравнивал к блядству. К тому ж еще, возможно, и инцест, если только мои подозрения отражали реальность, а не игру ложного воображения.
В своем мормонском детстве я получил довольно строгое воспитание, а потом религию заменила литература. Не вижу большой разницы между мормонскими религиозными принципами и моральными принципами литературы XIX века. Перечтите Диккенса, Флобера, Толстого, Достоевского. В отличие от литературы в жизни порок, увы, безнаказан. В современном, по преимуществу безрелигиозном, обществе книга берет на себя религиозные функции, являя на последних страницах наказание злу и воздаяние добру, то есть то самое, что церковь переносит за пределы земной жизни. Литература есть прижизненное торжество справедливости. Если читаю книгу или смотрю фильм про адюльтер, ставлю себя на место обманутого мужа, а не страстного любовника. Самоубийство мадам Бовари или госпожи Карениной, как ни жаль этих блудодеек, вызывает у меня чувство нравственного удовлетворения. Как, впрочем, и вовсе не случайная, на мой взгляд, гибель принцессы Дианы, да простят меня адепты телевизионных легенд вместо реальности. До чего должны были сместиться понятия, чтобы принцессу-блудню возвести посмертно в святые.
Так думал еще совсем недавно. Как давно это «недавно» было!
При таком четком распределении мировых сил между Добром и Злом все остальное у меня теперь под знаком вопроса. Контуры размыты, полная неопределенность во всем, что касается Лены, эмоциональная распутица на месте точных фактов. Впервые я попал в такой семейный переплет, хоть это мой четвертый брак, но в предыдущих все как на ладони, и даже об измене моей третьей жены я узнал заранее, до того как она произошла, — от нее самой, понятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57