Не похожа на служанку? Скверно. Тем более хозяйка приезжает.
— Почему же только простому люду, Аякс? Может, слыхал, мимам все годы в городах выступать запрещали, пока один такой знатный из Рима не распорядился. Вот ему точно по душе, чтобы все блевали. И желательно — кровью!
— Извини, госпожа Папия, не услышал.
— Я ничего и не сказала.

Антифон
Нет, сказала. А он услышал. Мы говорили о Сулле.
В тот далекий день Луций Корнелий Сулла Счастливый был еще жив.
Мне много приходилось думать об этом великом человеке, о людоеде, погубившем мой народ и мою землю. И тогда, и после. Не только думать, говорить тоже. Как-то мы поспорили с Ганником, кажется в Фуриях, перед тем, как я уехала в Рим, а он ушел с Криксом к Гаргану. Ганник мне не верил, считал римской лазутчицей, но иногда был очень откровенен.
То, что он сказал тогда, запомнилось слово в слово. Может, потому, что часто вспоминалось.
Говорит Ганник-вождь:
— Ты часто вспоминаешь об Италии, Папия. Суллу клянешь, об общей нашей свободе толкуешь. Крикс каждое твое слово ловит, а вот я считаю, что нам Сулла нужен. Да, нужен, но свой. Почему погибла Италия? Да потому, что мы были слабыми! А Сулла был силен. Не талантом военным, сражаться и мы научились. Он был жесток, а только в жестокости — сила. Убил немногих, но спас свой Рим. Значит, для каждого римлянина, кем бы он ни был, Сулла — герой и спаситель, а те, кто против него, — враги Отечества!
Говорит Ганник-вождь:
— Сулла был во всем прав. Значит, мы станем действовать по-суллански: мешает человек — нет человека, мешает город — нет города, мешает народ... Передай своим на Капитолии, что скоро у Италии будет новый Сулла. Наш! И знаешь, чье имя он впишет в проскрипционные списки в числе первых? Угадай, Папия Муцила, внучка консула?
Я не обиделась — привыкла. Ганник не верил никому, даже Спартаку.

* * *
— Знаешь, Папия, я стихотворение с греческого перевел. Эпиграмму. Прочитать?
Потолок в копоти, четыре ложа у стен, кислятина в чаше. И Фламиний Не Тот по соседству. Он лежит, я сижу. Каждый вечер как-то получалось, что единственное свободное место оказывалось именно рядом с ним.
...Но уж точно не по моей вине! Хотя на ямочки его смотреть было приятно.
Ко всему парень оказался поэтом. Когда он об этом не без гордости сообщил (во второй вечер, кажется), я и ухом не повела. Хвастает, решила, тропинку к соседке по столу ищет. А вот поди же ты!
Тропинку, конечно же, ищет. Скучно, видать, римлянину в Капуе. И в тоге вечером на улицу не выйдешь.
— Читай, если хочешь.
Не то что я стихов совсем не слыхала или, скажем, не любила. Не в них дело — в парне этом, Гае Фламинии. Я уже поняла — не донесет, но...
— Это Филодем из Гадары. Молодой, меня даже младше, а его стихи уже повсюду знают. Он с моим другом Марком Туллием переписывается.
Кашлянул нерешительно.
— Здравствуй, красавица. — Здравствуй. — Как имя? — Свое назови мне.
— Слишком скора. — Как и ты. — Есть у тебя кто-нибудь?
— Любящий есть постоянно. — Поужинать хочешь со мною?
— Если желаешь. — Прошу. Много ли надо тебе?
Платы вперед не беру. — Это ново. — Потом, после ночи,
Сам заплати, как найдешь... — Честно с твоей стороны.
Где ты живешь? Я пришлю. — Объясню. — Но когда же придешь ты?
— Как ты назначишь. — Сейчас. — Ну хорошо. Проводи!
Дослушала, кивнула, постаравшись лицом не дрогнуть. Стишки с греческого, значит, переводим?
— Эта эпиграмма, — вновь кашлянул он, — интересна диалогом, длина слов в греческом и нашем разная, а требуется, чтобы при переводе количество и слов, и слогов было тождественно. Необходимо также соблюсти размер. Понимаешь, Папия?
Понимаю, конечно. Видела я сегодня диалог на площади. На тему «кто дальше».
— Угу!
Привязалось ко мне это «угу!». Да и понятно стало: не в ямочках его дело — во мне. Со всеми окаменеть могу, щитом прикрыться, а с этим сдержаться никак не выходит — так и тянет правду сказать.
Вот и сейчас не сдержусь!
— Намек поняла, Гай Фламинии Не Тот. Отвечаю. Как меня зовут, знаешь, где сейчас живу — тоже. Ужинаю не с тобой, а поблизости. С тобой — никакой охоты...
— Я ничего не имел в виду, это же стихи! — неуверенно начал он, но я не слушала.
— Плату вперед брать приходилось, иногда несколько ассов всего. Когда есть было совсем нечего, голод от губ не отставал. И без платы тоже — силой брали, такое чаще бывало. Первый раз в семь лет, на глазах у матери и сестры. Любил наш хозяин такое! Почему я после всего не утопилась? Мать жалела. Сестру убили, насмерть у столба запороли, одна я у нее оставалась. А мать умерла, и бабушка умерла...
Закусила губу, отвернулась. Что я говорю? Где? И кому? Может, сразу на крест попроситься?
— Тогда я еще тебе почитаю.
Если бы чего иное сказал, извиняться принялся или, допустим, сочувствовать, я бы этого умника!..
— Читай...
Без похорон и без слез, о прохожий, на этом кургане
Мы, фессалийцы, лежим — три мириады бойцов, —
Пав от меча этолийцев и римлян, которых
Тит за собою привел из Италийской земли...
— Дальше перевести не успел, извини. Это Алкей Мессенский.
— Поняла, — буркнула я, отвернувшись. — Фессалия и Этолия в Греции, знаю. А Тит?
— Тит Фламинии — тот, кто Грецию и завоевал. Греки позвали его на помощь, а он натравил одних на других.
Обернулась, посмотрела... Совсем иначе говорит! И взгляд иной.
— Не предок, даже не родич, — понял он. — Я действительно Не Тот — из семьи его отпущенников, отсюда имя.
— Братец по несчастью? — усмехнулась я, все еще не успокоившись.
— Не по несчастью. Мои предки — давно уже римляне, как и я сам. Даже имею право не ставить после семейного прозвища букву «Л». Но римляне бывают разные, Папия Муцила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19