Это ли почерк Жиске, префекта-кудесника?
Нет, не полиция. Кто остается?
Эминент?
– Будьте справедливы, Огюст. Забудьте про мораль, бог с нею…
Князя не слушали.
Врач, щелкая языком от изумления, вновь и вновь демонстрировал шрам, бледнеющий на глазах: «С ума сойти!» Эрстед внимал лекарским восторгам с явным облегчением. Божья воля, чья-то иная, но одним грехом на душе меньше. Торвен же ушел мыслями в дела практические, от чудес далекие.
Если полиция уже получила приказ об аресте карбонариев, значит, через заставы не проехать. Есть путь через катакомбы – знаменитую парижскую Клоаку. Но его поди-сыщи, опередив глазастых ищеек. Нет, катакомбы – это романтика, причем дурная. Черные плащи, белые кости… Стихия земная отпадает. Что остается? Стихия воздушная? Помнится, бравый полковник недавно бежал из Парижа на воздушном шаре, и никто не пострадал…
Не считая копенгагенской Ратуши.
Воспарив в выси горние, он не заметил, как исчез врач – не иначе, статью кропать удрал. Остальные тоже начали собираться; Волмонтович – с видимым облегчением.
– Будь мы в Китае, господа, – криво улыбнулся Эрстед, – я бы предложил непротиворечивую теорию…
– Будь мы в Трансильвании, я тоже, – буркнул князь.
Луч солнца, протянувшись от окна, шарил по лицу молодого француза – словно желал растопить снег под веками.
– Есть логика, а с логикой не поспоришь…
Упрек Эминента звучал устало. Отставной алюмбрад не гневался на глупого сен-симониста. Он честно пытался объяснить.
– Я должен быть последним из злодеев, чтобы убивать людей, не причинивших мне зла. Хорошо, допустим, я злодей. Я решил отправить вас к праотцам. Сколько раз я мог это сделать? На кладбище, после похорон Галуа, мистер Бейтс предлагал разыграть самоубийство. Он фантазер, наш Бейтс, а фантазии порой заводят в могилу. Вас закопали бы под чьим-то гробом – и все. В худшем случае закопали бы живым…
В мире снежинок нет места страху. И хорошо, что нет. Скверная картинка: приказ барона фон Книгге – и вот здоровяк Ури раскапывает чужую могилу, мистер Бейтс, зубасто улыбаясь, связывает жертву веревкой…
– Андерс, вы обещали меня слушаться. Идемте отсюда, скорей!
– Куда вы торопитесь?
– В Писании сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов…
– Ну, нашему молодому другу сие не грозит, – Эрстед склонился над раненым, с заботой накрыл его одеяльцем. – Помнишь байку про святого Себастьяна, покровителя ландскнехтов? Встретишь его дождливой ночью – любая рана зарубцуется. Мсье Шевалье! Вы меня слышите? Признаться, вы нас здорово напугали…
– Андерс, не говорите с ним! Это опасно…
– Оставьте, князь…
– …отравление на приеме у баронессы. Глоток лимонада – и у вас холера. Выстрел из-за угла, когда вы уходили с баррикады. Кто бы стал разбираться? Логика, Огюст. Принцип Оккама – отсекайте лишнее. Вас пригласили на встречу в Булонь. Вас туда сопровождали…
Снежинка молчала. Да, честный Торвен пристрелил негодяя. Но чуть позже, чем следовало бы. Хромец мог быть пешкой, которой поручили организовать доставку жертвенного агнца к стенам аббатства.
– Кого вы искали, Огюст? Человека, о котором я вас предупреждал?
Голос превратился в еле различимый шепот.
– …некто, умный и богатый, мечтает совершить то, что не удалось вашему императору. Он собирает армию – не из солдат, из ученых. Пытается закрыть остальным доступ к наиболее важным открытиям…
Лицо Эминента исчезло, сменившись иным, тоже знакомым – пусть Шевалье видел его лишь однажды, в бреду. Волна благородных седин, мощный лоб без морщин, волевые бугры в углах рта. Мешки под строгими, глубоко посаженными глазами; между бровями – асимметричная складка… Таким он станет через много лет – когда выйдет из тени и сбросит маску, чтобы занять пост премьер-министра Дании.
Андерс Сандэ Эрстед.
– А-а-а!
Зарычав, как дикий зверь, Огюст Шевалье привстал – и правой рукой вцепился в горло врага. Левая, устремившись к той же цели, зачерпнула пустоту. Опоздав уклониться от первого захвата, Эрстед все-таки откинулся назад, не дал сомкнуться чужим пальцам.
«Стареет полковник, – отметил Зануда. – А француз – удалец, со смертного ложа в драку лезет. Горяч, как котелок с пшенной кашей. Надо увозить его из Парижа, иначе хлопот не оберешься…»
Уделив должное время рассуждениям, гере Торвен, однако, не двинулся с места. Волмонтовича хватило на большее. Он произнес краткую польскую фразу с тяжелым немецким хвостом, взмахнул тростью; не ударив, заскрипел зубами:
– То упырь, панове! Упырь, так и знал!
– И что теперь?
– Торвен, цельте клятому хлопу меж глаз!
– Цельте сами, князь!
– Не могу, холера ясна!
Ситуация отдавала мрачным комизмом. Трое взрослых, опытных – воевавших, наконец! – людей перебрасывались репликами в тесной палате. Старались вести себя так, чтобы буйный мсье Огюст не вернулся с их помощью обратно на койку, а оттуда – и в заждавшийся гроб. Князь дрожал всем телом – казалось, поляк встретил младшего брата, слабоумного, не со зла творящего дурные поступки. Такого бы наградить затрещиной, да рука не подымается на убогого…
– Андерс, берегись! Укусит, пся крев!
Трудно сказать, услыхал ли Эрстед. Зато Шевалье отреагировал, не думая. Левая, свободная рука, сжавшись в кулак, ткнула поляка в подбородок. Удар вышел скорее обидный, чем опасный. Но доставить неприятности он сумел.
– Ыг-г! Ау-а-а-а!
Язык Волмонтович определенно прикусил.
Голый Огюст встал с койки, по-прежнему держа Эрстеда за горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21