Было решено расспросить Саладена, но Саладен говорил только то, что хотел; вообще, с каждым днем становился он все наглее, якшался со всякими подозрительными личностями и завел знакомства в притонах. Нас же он откровенно презирал. Дружки называли его «маркизом», отчего он прямо-таки надувался от гордости.
С Симилором, который старался вытянуть из нас как можно больше денег, я почти не общался; впрочем, из немногочисленных наших бесед вынес я убеждение, что преступный отец пытался держать в руках молокососа, превосходившего его хитростью, похваляясь нашими прежними шалостями и рассказывая о связях наших с Черными Мантиями.
Это правда, что я был знаком с Черными Мантиями, ибо держал контору на собственной лестнице великого Лекока де ля Перьера. Если бы пожелал я поведать в сих мемуарах о том, что довелось мне видеть и слышать, когда имел я дела с нотариусами и нотаблями, а со слугами их не раз ужинал в знаменитом кабачке «Срезанный колос», то привел бы многих в великое удивление, потому что не раз сталкивался нос к носу с сыном Людовика XVI, беленьким как девчонка, и с графиней Корона, красивой словно богиня из сказки, а Трехпалого, бывшего мужа баронессы Шварц, встречал каждый день – он-то в конечном счете и перерубил шею господина Лекока при помощи кованой дверцы железного сейфа с секретом. Это все забавно только на первый взгляд, ибо такие дела изрядно припахивают гильотиной. Словом, хватит об этом.
Впрочем, даже через подобные перипетии сумел я пронести уважение к себе, коим дорожу больше чести. Как только смог я найти работу, так и расстался навсегда с Черными Мантиями, предоставив их самим себе. Симилор же, с его привычками к изящной жизни и пороками на все готового головореза, до сих пор жаждет отыскать осколки былого сообщества, дабы сколотить с их помощью состояние.
Эта идея захватила Саладена, в силу чего отец сохранил одно-единственное преимущество перед ним.
Однако целью означенных записок отнюдь не являются ни повествование о дурацких выходках Саладена и Симилора, ни рассказ о преступлениях Черных Мантий, с которыми я ни за какие коврижки не согласился бы возобновить старое знакомство; я взял в руки перо, дабы принести пользу нашей приемной дочери, а потому ограничусь лишь тем, что имеет отношение к ней.
В те времена это маленькое существо уже обладало только ей присущим и весьма необычным характером – описать же его было трудно даже более даровитым философам, чем я. Нельзя было назвать девочку веселой, хотя с губ ее не сходила очаровательная улыбка. Но за улыбкой этой таилась некая грусть или даже холодность: она по-своему любила нас, была, казалось, рада нашим ласкам и отвечала нам тем же, однако с некоторой холодностью. Я пытаюсь найти наиболее точное определение – эта холодность не выказывалась открыто, но о ней можно было догадаться.
Чего только не делали мы с Амандиной, силясь разгадать, что творится в этом маленьком сердечке. Мы так нежно ее любили, что у обоих у нас сжималось сердце при мысли, не страдает ли она в глубине души. Помнила ли она хоть что-нибудь? И почему тогда не признавалась? Отчего не желала доверить нам свою маленькую тайну?
Или же, как нам часто казалось, внезапная разлука с семьей оставила неизгладимый след на ее рассудке? Бывали моменты, когда в ее пристальном взоре можно было прочесть невысказанное признание: «Я ищу ответ в своей пустой памяти, но ничего не нахожу». Чаще всего это случалось, когда она оставалась одна и думала, что за ней никто не наблюдает; порой же ее голубые глаза внезапно загорались огнем – она словно бы ухватывала за кончик нить своих воспоминаний, и на се прелестном личике появлялось тогда выражение радости.
Но все это пропадало, и глаза ее меркли; она вновь становилась бледной и задумчивой, а светлые кудри будто вуалью прикрывали ей лицо, на котором опять ничего нельзя было прочесть.
– Думается мне, – частенько повторяла Амандина, – что наш бедный ангелочек в конце концов свихнется. Экая жалость!
Пока же она росла в добром здравии и блистая талантами своими. На ярмарках нам уже начали завидовать, и если бы мы захотели, то могли бы получить за нее кругленькую сумму, потому что конкуренты, считая нас по-прежнему бедными ввиду плачевного состояния балагана, без зазрения совести досаждали нам весьма заманчивыми предложениями.
Но, помимо тех надежд, что возлагали мы на ее карьеру в качестве танцовщицы на канате, ни я, ни Амандина не согласились бы расстаться с ней ни за какие деньги, и поскольку Саладен был вполне способен утащить ее во второй раз, я объявил ему раз и навсегда, в присутствии его отца и с полного одобрения мадам Канады:
– Знай, сопляк, хоть я и сохранил к тебе слабость кормящего отца, если ты притронешься к ней даже пальцем, раздавлю, как гадину.
В балагане всем известна кротость моего характера, а потому люди знают: если уж я кому пригрозил, то слово мое свято.
Впрочем, Саладен не питал никакой злобы к девчушке, совсем напротив. Иногда мы начинали бояться, как бы он не полюбил ее слишком сильно, когда придет время. Он возился с ней, занимаясь ее образованием, гораздо больше, чем можно было ожидать от такого распущенного юнца: поднимался утром ради первого урока, а вечерами частенько прихватывал часок-другой от своих развлечений, чтобы заняться с ней чтением и письмом.
Со своей стороны, малютка выказывала ему кроткую и холодную признательность – в общении с ним, как и с нами, она оставалась непроницаемой. Я здесь имею в виду все время ее пребывания у нас: мадемуазель Сапфир и в три года, и в десять лет, и в четырнадцать была для нас загадкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151