Хорошо, что вы опомнились, но лучше бы вам раз и навсегда уяснить себе, кто я и кто вы. Я уже не помню имен тех, кто сидел за этим столом десять лет назад – ведь совет вокруг меня обновлялся раз двадцать: другие умирают, а я – живу! Я – душа, а вы – всего только тело. Вы ничего не знаете, а я знаю все! Вы невежды, вы недоверчиво улыбались, когда слушали страницы, посвященные неуязвимым людям и невидимому оружию, и вот перед вами человек, которого нельзя взять ни огнем, ни ядом. На него можно напасть только с таким оружием, но где оно, кто из вас про него знает? Кто сумеет отточить его и направить в нужную цель?
– Только вы, Отец, – убежденным тоном ответствовала графиня.
Другие дружно поддержали ее.
Какое-то время старец наслаждался своим триумфом, затем его разгоревшиеся глаза потухли, тяжелые веки опустились.
– Дорогие мои, – заговорил он своим обычным елейным тоном, – скоро вы будете знать столько же, сколько я: дни мои уже сочтены. Это мое последнее дело. Нет семьи более дружной, чем наша: вы мои дети, любимые мои наследники, и как вы могли подумать, что меня надо просить о спасении! Я и без просьб бдительно слежу за вашей безопасностью и за вашим наследством. Нашему врагу служат защитой три экземпляра его разоблачительного доклада: один у меня, и я знаю, как добыть два остальных. Никакая броня не спасет Реми д'Аркса: невидимое оружие уже выскользнуло из ножен, оно уже коснулось его груди. Он будет жить, ибо его смерть убьет нас, но он будет жить моим пленником: я наложил на его сердце оковы!

XVII
РЕМИ Д'АРКС

Помещения, отведенные следственным судьям, в 1838 году были еще хуже, чем в наши дни. Тогда еще не приступили к реставрации Дворца Правосудиями кабинет Реми д'Аркса, расположенный в конце длинного коридора, имел вид довольно плачевный.
Это была комната сравнительно большая, но выложенная кафелем, точно мансарда, и не сохранившая ничего от сурового великолепия дома Людовика Святого.
Окно, узкое и высокое, выходило во двор Сент-Шапель, загроможденный в то время грудами тесаного камня.
Облупленный потолок, загрязнившиеся панели, короче говоря, весь внешний вид комнаты говорил о полной запущенности.
В центре ее на циновке стоял квадратный стол с кипами бумаг, расположившимися в артистическом беспорядке, так что, казалось, тут работает не юрист, а поэт. Другой, черного дерева, стол с письменным прибором и пюпитром был вплотную придвинут к первому и походил на перекладину в букве Т.
Стена, расположенная напротив окна, закрыта была шкафами, забитыми множеством папок с наклеенными этикетками; на каминной полке стоял бюст Луи-Филиппа, слева от двери висели старые часы, а справа – барометр с циферблатом.
У всякого дворца имеются свои службы, и тут располагались службы богини Фемиды.
Реми д'Аркс, не снимая шляпы, стоял в полном одиночестве перед окном, рассеянно барабаня пальцами по мутноватому стеклу.
Он смотрел невидящим взглядом на старый полуоблетевший вяз, который потихоньку умирал среди строительного мусора, занявшего собою едва ли не весь двор.
У вяза была своя слава: он был одним из трех деревьев, служивших во времена Реставрации – во всяком случае так утверждает господин де Жуй, – гостиницей для полчищ парижских воробьев. Два других его собрата жили дольше: самый знаменитый, разросшийся на улице Кок-Герон, здравствовал еще в прошлом году, последний погиб в 1860 под обломками набережной де ля Грев.
Часы на башне пробили шесть вечера.
Воробьиные стаи слетались к вязу со всех сторон: ни один буржуа не следит так аккуратно за временем отхода ко сну, как воробей.
В течение нескольких минут гостеприимное дерево было охвачено оживленной суматохой: слышался громкий писк, может быть, означавший пожелания доброй ночи, а может быть – ссору или даже драку за самые удобные спальные места. Но постепенно возня затихала, взбудораженное чириканье раздавалось все реже и наконец совсем смолкло, а через четверть часа двадцать тысяч постояльцев воздушной гостиницы уже спали безмятежным сном.
Реми д'Аркс долго стоял, не двигаясь; внезапно наступившая тишина словно пробудила его, он снял шляпу и провел рукой по лбу.
В сумеречные часы рассвета и заката, когда день приходит или уходит, меняются формы и особенно краски: наверное, это сумерки прорыли глубокие борозды на лбу молодого судьи и окрасили его щеки смертельной бледностью.
Он повернулся, бросил шляпу и нетвердой походкой прошелся по комнате, затем остановился, чтобы развернуть скомканный листок бумаги, зажатый в руке.
– Я же никому об этом не говорил, – пробормотал он, – а до вчерашнего дня я не говорил об этом даже самому себе. О таком большом счастье я не смел мечтать, я не надеялся, я был уверен в поражении, еще не начав битвы. Достаточно было уговоров Фаншетты, правда, весьма настойчивых, и благоприятных прорицаний полковника, чтобы все мои страхи улетучились. Однако мои самые дурные предчувствия оправдались!
Он уселся за стол и разложил скомканный листок рядом с двумя другими письмами, конверты от которых валялись на полу.
– Кто может писать такие вещи? – недоумевал он. – И ведь пишут так, будто эта свадьба – дело возможное и даже решенное! Люди, поставляющие мне эти клеветы, имеют обо мне кое-какие сведения, хотя и неполные: они знают тайну моей любви, которую я не доверил даже лучшему другу, но они полагают, что эта любовь взаимна, и пытаются отравить мою радость желчью...
Он взял в руки все три письма и снова, одно за другим, пробежал их усталым взглядом.
– Мою радость! – с горечью и тоской повторил он. – О, если бы это было так, если бы Валентина оставила мне хоть какую-то надежду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157