Что же ты делаешь, русский поэт… гениальный безумец, в чьих руках сейчас находилась жизнь единственного на земле человека, которого он любил.
Геккерн вспомнил его затравленный, измученный подозрениями и ревностью взгляд, разговор на темной лестнице, оскорбительный вызов – гулкое эхо беды… Мучительная, непереносимая жалость к двум мученикам, вовсе не святым, но удивительно похожим на двух ангелов – черного и белого, острой болью полоснула его по сердцу, и его громкий стук, как неотвратимая поступь Судьбы, едва не заглушил разметанные ветром звуки выстрелов.
Стая ворон, испуганно зашедшаяся в хриплом, как сухой кашель, карканье, взметнулась с сосен, осыпав его снежной пылью.
Его лицо исказила гримаса отчаяния и боли, он изо всех сил зажал руками уши и сполз на снег, хватая его дрожащими пальцами, с единственным желанием залепить себе глаза, рот, нос, уши, чтобы только ничего не видеть и не слышать.
Боже… Боже…
Черная речка и белый снег…
Черный ангел смерти, спустившийся на белую землю…
Что за кровавые письмена ты оставил на белом снегу?..
Руки Пьера, сжимавшие ружье, внезапно предательски задрожали – то ли от холода, то ли от страшного осознания того, что Жоржа Дантеса, этого невероятно красивого, сильного и совсем молодого человека с детскими голубыми глазами, больше не будет никогда.
Всего лишь потому, что он, Петр Долгоруков, не хочет жить, зная, что тот никогда не взглянет в его сторону.
А почему он должен? Любил ли я его? Вот Ванечка любил меня… а я его не стал удерживать, идиот… И не будет больше Ванечки, потому что даже ангельскому терпению приходит конец.
Но Жорж…
Вот сейчас, уже совсем скоро, раздастся выстрел, и этот белый снег окрасится его горячей алой кровью, и кто-то закроет ему глаза, и ты больше никогда не увидишь его… Зароют его в мерзлую землю, и что тебе тогда останется от него? Воспоминания? Пустой звук его имени, которым тебе больше некого будет назвать?
Юный Дантес на борту парохода, играющий с ним в карты на исполнение желания… Дантес в театральной ложе, положивший голову на плечо Геккерну… Дантес в бальной зале, танцующий с Натали Пушкиной…
А последним твоим воспоминанием станет мертвый, неподвижный, окровавленный Дантес…
И при любом исходе – не твой, не твой… Не быть тебе с ним рядом, и другом его стать не суждено – никогда…
Пьер, закрыв глаза, горько и беззвучно заплакал, лежа на заснеженной крыше сарая и продолжая сжимать дрожащими пальцами длинное охотничье ружье.
В этот момент он понял, что не сможет убить Жоржа.
Потому, что любил его всей своей скрученной, странной, извращенной душой, но такова уж, как видно, природа любви – кто же знает, что в ней правильно, а что – нет… Это же мы сами для себя раз и навсегда решили – это белое, а это – черное, и приказали себе поэтому поступать всю жизнь только так, а не иначе… а все, что не укладывается в привычно очерченный периметр нашего сознания, стали считать ошибкой природы, ее извращением, вывернутой наизнанку искалеченной стороной непоколебимой и непреложной истины.
Дальше движения черных фигурок на белом снегу замедлились в его сознании, как будто они танцевали безумный, растянутый во времени и пространстве менуэт. Пьер тихо засмеялся – сравнение показалось ему забавным.
Вот Данзас взмахнул шляпой, и стоящий к нему спиной Жорж, в чей белокурый затылок он так старательно целился еще несколько мгновений назад, сделав несколько шагов к барьеру, выстрелил куда-то в сторону, не целясь. Одновременно с его выстрелом с крыши сарая грохнул еще один, и Пушкин, выронив пистолет, упал на снег и остался неподвижно лежать, а вокруг него расплывалось темной лужей огромное кровавое пятно…
К нему подбежал Данзас, попытался приподнять его, и Пьер с ужасом заметил, что Пушкин жив и собирается еще сделать свой выстрел. Отбросив ружье и стиснув руки, Пьер плакал и молился, чтобы тот не попал… чтобы промахнулся…
Поэт прицеливался долго, бесконечно долго. Грянул выстрел, и Пьер увидел, как Дантес, раскинув руки, упал на снег, истекая кровью…
Сознание его заволокло туманом, и он потерял сознание, ткнувшись головой в бревенчатую крышу сарая…
А может быть, он даже уснул, хотя больше всего на свете хотел бы умереть.
Когда он пришел в себя, на поляне никого не было, только два огромных, уже успевших застыть пятна темнели по обе стороны барьера…
Значит, Жорж умер… Ведь если он был ранен – он бы встал и пошел… а он лежал на снегу, и не шевелился…
Первым движением Хромоножки было немедленно приставить дуло к виску и застрелиться здесь же, на месте смерти Жоржа, чтобы можно было держаться поближе к его душе там, в заоблачных высях, куда он только что смотрел – в последний раз.
Он спустился с крыши и подошел к тому месту, где стоял Дантес. Наклонившись, он набрал в ладонь горсть окровавленного, уже покрывшегося коркой снега и бережно поднес ее к лицу.
Его кровь. То, что было им… принадлежало ему…
А что, если он не умер? Если только ранен? Он поправится, придет в себя, а ты вновь, глядя на него, будешь умирать от своей черной, давящей, болезненной тоски, которую кто-то, никогда не ведавший ее, неизвестно зачем назвал любовью.
Не хочу жить. Не могу больше…
Он приставил ружье к голове, но шорох крыльев большой птицы, пролетавшей мимо, отвлек его, и он, не разбирая дороги, как слепой, побрел обратно в опостылевший, холодный, серый и неприветливый город, на встречу с единственной в его жизни женщиной – Смертью.
Он не помнил, как очутился дома. Из глубины зеркала на него смотрел совершенно седой, незнакомый человек, которого он раньше там никогда не видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83