Запахнув на талии тонкий шелковый капот, она опустилась на пол с ним рядом, прильнув к нему всем телом, гладя его по волосам, по плечам, очертив розовым пальчиком контур его безупречных губ, ловя ртом слезы, непрерывным потоком льющиеся из его синих глаз, невзначай касаясь своей высокой и пышной грудью его загорелой руки…
Дантес, закрыв глаза, прижался губами к ее умелому пухлому рту, который с каждой секундой требовал все больших жертв. Она провела языком по его губам, коснувшись верхних зубов, потом просунула свой остренький кошачий язычок еще глубже, кусая и облизывая его язык. Он сжимал в руке и гладил ее белоснежную грудь, не в силах более сдерживаться, целовал розовые упругие соски и нежный плоский живот, тяжело дыша и прижимаясь к ней все теснее. Она быстро и незаметно сняла с него одежду и тихо застонала от нестерпимого желания, закусив губу и откинув назад рыжую голову.
Жорж, закрыв глаза, все еще мокрые от слез, не отрывая жадных губ от ее пухлого, капризного, чувственного рта и не переставая ласкать ее, овладел ею тут же, на полу ее роскошной спальни; и она, стоная и выгибаясь, слегка помогая ему бесстыдными движениями своего гибкого, сильного тела, внезапно почувствовала в его истерзанной слезами страсти трагическую ноту невыносимого душевного страдания…
Потом они перебрались в ее постель и только под утро уснули, счастливые и измученные, чтобы весь следующий день выслушивать двусмысленные намеки знакомых насчет «порочной синевы под глазами» и расплывшихся синяков на шее…
Она так и не поняла причины его слез, а он ни слова не сказал ей. Единственное, что ей точно удалось выяснить, так это то, что Рене Метман накануне учил их с Пьером курить какой-то диковинный бурый порошок, привезенный им из Китая. Он обещал, что даст им еще, если ощущения понравятся. Этот порошок, который он называл «опиумом», должен был вызывать в мозгу яркие, красочные, похожие на галлюцинации сны и способствовать, по словам молодого графа, «пробуждению чувств и расширению сознания». Жорж метался в постели, звал Луи, которого Идали считала его опекуном и старым другом. Должно быть, от этого опия все на свете перепуталось в белокурой голове гвардейца, если он шептал во сне «Идали» и «донесения», а потом «Луи» и «люблю».
Он меня любит, меня, думала Идалия, глядя на прекрасное лицо своего белокурого принца. Потому что меня невозможно не любить…
Слово «донесения», впрочем, вернуло ее с небес на землю и напомнило о необходимости составления ежемесячного рапорта генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, и она, вздохнув, стала тихим шепотом рассказывать Жоржу о «неблагонадежных гвардейцах», не дающих властям спокойно спать…
– К вам посетитель, князь.
Пожилой слуга Хромоножки, Федор, неуверенно топтался в дверях, зная непредсказуемый нрав Петра Владимировича, которого помнил еще с колыбели.
– Кто? – Долгоруков поднял голову, с неохотой оторвавшись от чтения французского романа.
– Князь Ларионов Сергей Петрович. Говорят, по делам пожаловали. Просить?
– Проси…
У посетителя, скромно, но опрятно одетого господина лет сорока, с хмурым, тяжелым взглядом бесцветных, как будто выгоревших глаз из-под чуть нависших густых бровей, оказалось к Пьеру, как он выразился, «дельце деликатного свойства». Его поместье медленно, но верно шло к разорению, а дохода три тысячи в год едва хватало на то, чтобы хоть как-то поддерживать себя и свою семью. У него был единственный сын, Михаил, который сейчас посватался к наследнице старинного дворянского рода, фрейлине императрицы Марии Ушаковой, но его матушка, старая графиня Евдокия Андреевна, и слышать не хотела о том, чтобы отдать chereMarie за какого-то никому не известного князя Ларионова. Обычно Машенька Ушакова могла уговорить maman на все, что угодно, но на этот раз графиня была самым категорическим образом настроена против ее брака с Ларионовым-младшим. Убедить maman могло только доказательство того, что Мишель происходит из старинного дворянского рода. Князь Ларионов имел беседу с самим Уваровым, с которым был хорошо знаком его кузен, но министр посоветовал ему обратиться к Пьеру Долгорукову «как к тонкому знатоку русской дворянской генеалогии».
Значит, понял Пьер, надменно разглядывая посетителя своими холодными прозрачными глазами, дело секретного свойства. Ну хорошо… стало быть, услуга за услугу.
– …и за деньгами не постоим, князь, – продолжал Сергей Ларионов, нервно сжимая пальцы. – Вы только скажите сколько? – прошептал он, не сводя с Хромоножки полного надежды взгляда.
– Нисколько.
– Что?
Ларионов подумал, что ослышался, но, будучи человеком неглупым и хорошо воспитанным, решил сначала послушать, что скажет этот высокомерный и самонадеянный юнец, который был ему явно неприятен.
Но ради счастья Мишеньки…
Пьер встал и, сильно прихрамывая, подошел к высокому книжному стеллажу. Вытащив толстый фолиант, он быстро пролистал его и аккуратно вытащил сложенный вдвое листок бумаги.
– Взгляните, – сухо сказал он, протянув все еще не пришедшему в себя от изумления Ларионову лист, на котором оказалось несколько рисунков пером. Наброски эти больше всего напоминали старинные монеты или оттиски печатей с непонятной символикой. Сергей Петрович, никогда не интересовавшийся ни тем ни другим, улыбнулся и попытался было что-то сказать, но, встретившись взглядом с ледяными глазами Долгорукова, сразу же передумал. – Я не собираюсь объяснять вам, милостивый государь, значения и смысла этих символов, – произнес Пьер, раздраженно кривя губы и несколько манерно растягивая слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83