Профессор Теон никому ничего не говорил о возникновении своих работ, а Ипатия благоговейно почитала память своего отца. Таким образом, читатель может по своему усмотрению заполнить десять лет жизни странной женщины.

Глава II
ХРАМ СЕРАПИСА

После смерти императора Юлиана прошло около двадцати лет; в провинциях и в столицах христианство утвердилось настолько прочно, что отдельные секты, уже безнаказанно могли преследовать друг друга.
Однажды вечером в старом университетском городе Афинах за прощальным ужином сидело четверо молодых людей. Перед кабачком александрийского землячества под зеленым сводом деревьев болтали они за кубком красного вина о прошедших экзаменационных перипетиях, о комических чертах своих учителей и о серьезности будущего. Они так заговорились, что не обратили внимания на заждавшуюся прислужницу. Самый красивый из четырех студентов, черноволосый полуараб Синезий из Кирены, ущипнул хорошенькую щечку девушки, когда она подавала новый кувшин вина. Но даже это он сделал машинально, больше по привычке; красивейший студент в Афинах был равнодушен к прекрасному полу. Он был заметно спокойнее своих товарищей. Его большие глаза сияли скорее добродушием, чем умом, а изысканная речь мало подходила к бойкому тону остальных.
Четверо юношей собрались сегодня за столом, так как только что получили последнюю ученую степень. Двое были уже много лет дружны с Синезием из Кирены. Маленький, толстый, темноволосый и розовощекий, немного кривобокий Троил из Антиохии и стройный и подвижный Александр Иосифсон из Александрии сдружились с сыном ливийского патриция вследствие равенства положения и одинаковых наклонностей. В Афинах они вели беззаботную, праздную жизнь и кроме юриспруденции занимались немного философией и филологией. У них у всех над губами пробивались темные усики.
Четвертый из этого союза – двадцатилетний германец, несмотря на его светлый пушок, делавший его рядом с остальными безбородым, не совсем соответствовал своим товарищам. Но зато они его особенно любили. О нем самом знали они немного. Звался он варварским именем Вольф и принадлежал скорее всего к низшему сословию, хотя располагал достаточными денежными средствами. Тем непонятнее казалась другим его меланхолия, так мило соответствовавшая искрящемуся свету его глаз и могучему телосложению. На этот маленький кружок, сам того не желая, Вольф имел громадное влияние. Хотя другие и получили хорошее разностороннее образование, Вольф, несмотря на свой дикий характер, пользовался славой ученого. Он бегло говорил не только по-гречески и латински, но и по-египетски, а также не забывал своего родного языка. Юноша умел петь коротенькие немецкие песенки, – воинственные призывы, распевавшиеся на северной стороне Альп, на берегу молодого Рейна.
Александр Иосифсон был иудей; род Синезия оставался в своей глубине верен старым греческим богам; Троил и Вольф были христиане. Троил, однако, принадлежал к раз богатевшей чиновнической фамилии, принявшей новое христианство Цезаря только внешне; сам он называл себя свободомыслящим, атеистом. Вольф глубоко верил в Иисуса Христа, но был врагом официальной церкви, принадлежа, очевидно, к одной из тех полуничтожных сект, которых с течением времени так много возникло среди рабов и рабочих. Религиозные беседы велись только между Александром и Вольфом; Синезий разыгрывал из себя скептика, а Троил искренне смеялся над всем.
Была уже глубокая ночь, а молодым людям не хотелось расставаться. С огорчением говорили они, что должны теперь проститься с вольной студенческой жизнью и погрузиться в обыденность. Особенно Александр Иосифсон не хотел становиться бумагомарателем, чтобы в конце концов увеличить число ученых мумий – для этого отец, мать, дяди и тети слишком хорошо снабдили его средствами.
– Не важничай, пожалуйста! – воскликнул Троил, однако все согласились, что после трех лет жизни в Афинах два последние семестра хорошо было бы прожить такой же свободной жизнью. Но где? Константинополь и Рим каждый из них достаточно изучил во время каникулярных поездок. Раньше их привлекала Александрия, но там были милые родители и прочие родственники. В маленьких университетских городках, начинавших славиться отдельными факультетами, на отдаленнейших границах империи, разгуляться было негде. Карфаген был слишком благочестив. Париж – слишком грязен.
Синезий пригладил свои черные кудри и тихо сказал:
– Можно было бы остаться еще на полгода в Афинах, божественном городе муз, где все напоминает юношеству великих учителей: Платона и Аристотеля, бессмертных поэтов, а блестящие статуи – эпоху Перикла…
– Не разглагольствуй, – прервал его Троил, – дам поблизости нет, а на служанку этим способом не произведешь никакого впечатления. Ей ты нравишься больше, когда молчишь. Мне тоже. Знайте, что я жажду бросить как можно скорее это старое совиное гнездо. Жалко прекрасного времени! Уважаемые разбойники и домовладельцы, называющие себя афинянами, питаются окаменелой славой своего города и умерли бы с голоду у подножья Акрополя, если бы мы не имели глупости снимать их меблированные комнаты. Скажите, нашли ли мы здесь хоть одного учителя, который не был бы педантом? Их прошлое так грандиозно, что из чистого уважения к нему господа профессора не осмеливаются иметь ни одной новой мысли. Нас учили только тому, чему учили триста лет назад. Боюсь, что первый попавшийся грузчик александрийской гавани знает мир лучше нас. Ученые, попы – все заодно!
Товарищи с ним согласились.
– Александрия была бы не так плоха, – сказал Александр Иосифсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83