– А ведь спадает мороз-то, – улыбаясь, крикнула девушка.
Иван невольно залюбовался ею – румяные от мороза щеки, длинные, загнутые кверху ресницы, глаза – изумруды… У беды глаза зеленые…
– Экая краса! – восхитился Раничев. – Чай, Панфил не сыскивает ли тебе женихов?
– Сыскивает, – боярышня засмеялась. – Что ж ему не сыскивать? Однако знай… – она посерьезнела. – Только тебя люблю я и только за тебя пойду замуж. Понял?
– Как не понять? – расхохотался Иван, прижимая к себе любимую.

На бережку, в кустах, за сугробами, одинокий всадник, завидев сани, осадил коня. Всмотрелся, привстав в стременах и заслоняясь рукой от солнца. В нагольном полушубке и треухе, красивый, безбородый, с серыми большими глазами. Разглядев смеющихся путников, вздрогнул, искривив в ухмылке губы.
– Одначе, – прошептал, покачав головою, – одначе…
Подождав, покуда сани не скрылись из виду, выехал из кустов и быстро поскакал в обратную сторону. Скакал долго, лишь иногда останавливался, растирая рукавицами замерзшие щеки. Уже смеркалось, когда сбоку, за деревьями, послышался близкий собачий лай. Повернув коня, всадник с облегчением вздохнул и выехал по заснеженной лесной дорожке к селенью – торговому рядку. С покосившейся колокольни у низенькой церквушки благовестили к вечерне. Быстро пронесшись по улице, путник осадил коня у ворот постоялого двора, спешился и, бросив поводья подбежавшему служке, вошел в горницу – просторную, жарко натопленную, пропахшую кислой капустой и дымом. Сидевшие за длинным столом постояльцы – купцы – собирались к вечерне. Не обращая на них никакого внимания, путник подошел к хозяину, кругленькому толстощекому мужичку с маленькими, заплывшими жиром глазками. Сунул маленькую серебряную монетку – в ноготь – деньгу. Толстяк расплылся в улыбке, поклонясь, показал рукою на дверь. Кивнув, гость быстро покинул гостевую залу и оказался в небольшой светлице с украшенной изразцами печкой и слюдяным – в свинцовом переплете – оконцем. Почти всю площадь светлицы занимало широкое ложе. Бросив на лавку треух и полушубок, гость быстро стащил теплые сапоги, кафтанец и пояс. Вслед за ними полетели на пол меховые порты и порты обычные, шерстяные, а затем, подойдя к висевшему на стене медному, начищенному зерцалу, путник, расправив руками густые светлые волосы, медленно, через голову стянул рубаху… Девка! Сероглазая, стройная, с большой колыхающейся грудью. Проведя руками по животу и бедрам, она всмотрелась в зерцало, отвернувшись, омыла из рукомойника пот… За дверью послышались быстро приближающиеся шаги. Девица улыбнулась… Чуть скрипнули петли…
Молодой статный красавец с тоненькими усиками и светлой бородкой возник на пороге, с усмешкой оглядывая обнаженную деву.
– А, пришла уж, – снимая шубу, то ли спросил, то ли констатировал он. – Ну что стоишь? Снимай сапоги.
Повалившись прямо в одежде на ложе, он вытянул ноги, и девушка покорно склонилась, стащив левый сапог. Большая грудь ее скользнула по колену гостя.
– Постой-ка… – Красавец вдруг поднялся, развязывая завязку штанов, усмехнулся. – А ну-ка, нагнись, Таисья… Вот… Так…
– О, господин мой, – сладострастно зашептала девушка. – Любый… Аксен… Аксен… Я так ждала тебя… так…
Аксен лишь ухмылялся.

Олег Иванович, великий князь рязанский, поднялся нынче поздно. За окном веяла, бросалась в окно снегом злая пурга, выдувала тепло, и даже здесь, в княжьих палатах, было зябко, хоть и с утра еще затопили печи. Да и здоровье княжеское оставляло желать лучшего – не молод уже, далеко не молод – то поясницу прихватит, то колено, то шею. Вот и сейчас – еле встал. Крикнул слугу – одеваться. Пока одевался – думал. Вообще-то утром хорошо думалось, да вот только не в такое утро – снежное и буранное, когда ломило кости, а по всему телу пробегала отвратительная хлипкая дрожь. С Тимофея-апостола как пошло буранить, так вот и всю неделю уже. Ну да, как раз сегодня день преподобного Ефрема, Ефрема запечника, ветродуя. Вот уж и в самом деле – ветродуй! Зябко поежившись, князь посмотрел в забитое снегом оконце, покачал головою:
– Не к добру летнему на Ефрема ветер.
– Так уж, так, князюшко, – согласно закивал старый – ровесник князя, а то и постарше – слуга Ефимко. – Ветер на Ефрема – жди лето сырое, дождливое. – С поклоном подав князю опашень, Ефимко перекрестился на икону, понизил голос: – А вот, князюшко, в деревеньке нашей говаривали, в этот день пора домового прикармливать. А коли кто не оставит ему гостинец, осерчает домовой, болезни нашлет, сглаз, порчу. И на скотину и, не приведи Господи, на людей!
– Типун тебе на язык, черт старый! – замахал руками князь. – Порчу, вишь, домовой нашлет… Молиться почаще надобно, вот что!
– Вот и я про то говорю, князюшко. – Слуга поклонился в пояс.
Умывшись и накинув на плечи плащ, – все ж таки зябко, пока все протопится, – Олег Иваныч покинул опочивальню и, войдя в горницу, опустился на колени перед иконостасом. Пропустил ведь сегодня заутреню – грех! И ведь слугам не поручил разбудить, думал, как всегда, сам проснуться, да вот проспал.
Помолившись, князь уселся в резное креслице перед столом, позади него трещали в печи дрова, по обе руки, вдоль стен, тянулись длинные лавки – для бояр да прочих советчиков, коих князь раньше не очень-то слушал, да вот теперь приходилось – старость. Одна надежда на сына, Федора… Эх, ежели б с Тохтамышем да Витовтом ладно повернулось – может быть, и посильнее Москвы стало бы княжество. Москва, Москва… Главный конкурент, волчище зубастый, так и поглядывает алчно на рязанскую землю! И нипочем Москве ни Тохтамышево нашествие, ни Литва, ни даже Тимур Хромоногий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16