— Я могу прополоть ваш сад, покрасить двери, спеть тенором в пару к вашему басу, а научиться работать на мельнице в мгновение ока.
Захария выдержал драматическую паузу и перевел глаза с живого лица мельника на насупившегося, глядящего исподлобья мальчика с бычьей шеей.
— И еще я могу вести ваши счета и за минуту подсчитывать стоимость пятнадцати бушелей пшеницы, сколько бы вы ни просили за один бушель. Вас никто никогда не обманет, сэр.
— С чего это ты взял, что я позволю себя обмануть? — прорычал мельник, весь побурев от такого ужасного предположения.
— Неграмотного человека всегда обманывают, — спокойно ответил Захария. — Шиллинг в неделю, еда и постель.
— Шиллинг в неделю? — возмутился мельник. — Будь я проклят! Шиллинг в неделю, еду и постель бесстыжему молокососу, по которому тюрьма плачет!
Захария не стал опровергать последних слов, решив, что это, должно быть, очередная шутка мельника.
— Шиллинг в неделю и стол, — повторил он на этот раз без наглости в голосе, но с твердой решимостью.
И тут же обаятельная улыбка осветила его худое лицо, и он запел приятным голосом, выдерживая дыхание и ритм по всем правилам певческого искусства:
Гринсливс была моя радость,
И я восхищался Гринсливс.
И смыслом была моей горестной жизни
Прекрасная леди Гринсливс.
— Входи, — сказал мельник. — Пообедай-ка с нами.
3
Пару дней спустя сгустившиеся сумерки застали Захарию лежащим на влажном и пыльном соломенном тюфяке на чердаке дома мельника. За исключением тюфяка и сломанного стула никакой мебели в каморке не было, поскольку до его прихода в ней не было никакой необходимости. Доски пола местами прогнили, на обмазанных глиной стенах темнели пятна плесени, и через дыры в потолке проглядывала соломенная крыша. Жена мельника умерла год назад, и теперь он с сыном жил один, и ни одна женщина за это время не переступала порог этого дома и не убиралась здесь.
Весь дом был полон грязи, а эта комната в особенности: она походила на ужасную маленькую дыру, покрытую паутиной, провонявшую мышами, и единственным ее достоинством, отчасти искупающим общую убогость, было маленькое окошко с разбитым стеклом, из которого открывался чудесный вид на окутанный дымкой холм, который стал уже для Захарии лучшим другом на мельнице. Он напоминал ему холм Беверли над хутором Викаборо и даже чем-то походил на него. На вершине холма тоже росло дерево, правда не тис, а дуб, и по его склону, обдуваемому ветрами, тоже вилась тропинка, которую хорошо было видно из окна.
Лежа на спине на жестком грязном и убогом ложе, покрытый дырявым пыльным одеялом, Захария смотрел одним глазом — другой в настоящее время ничего не видел — на этот холм и на две звезды, мерцающие над ним, и пытался привести в порядок мысли при помощи величия холма и спокойствия неба.
Ему пришлось лицом к лицу столкнуться с тем, что жизнь на мельнице не собиралась становиться приятней, чем жизнь на корабле, с которого он недавно сбежал. И после того, как поначалу казавшаяся радужной картина дел на мельнице прояснилась, спокойствие и красота для него опять переместились во внешний мир. Мельник, Джэйкоб Бронскомб, был покорен прекрасным голосом Захарии и его талантом счетовода и секретаря и быстро стал другом мальчика, но сын мельника Сэм превратился в его заклятого врага. Физическая сила Сэма превосходила силу Захарии настолько же, насколько сила быка могла сравниться с возможностями кролика, а его коварство по части изобретения все новых и новых способов мучений было поистине безграничным. Захария уже дрался с Сэмом пару раз за холмом, и Сэм так отделал его, что лицо мальчика походило на перезрелую сливу, глаз был подбит, а все тело болело, хотя по сравнению с другими жестокими выходками Сэма такие потасовки казались лишь мелкими и досадными неприятностями.
Сэм был очень ревнив. Этот бродяжка, который знал все известные песни, говорил как по книге, складывая вместе два и пять, и знал сколько получится, правильно умел писать и управлял на кухне с женской сноровкой — он собирался отнять у него отца, в этом Сэм не сомневался. Он, конечно, не был слабоумным, но не проявлял себя ни в чем, кроме умения причинять боль, а уж в этом-то он был мастер! В его голове не хватало места для множества чувств — до сих пор там была только одна страсть — похожая на собачью привязанность к отцу, а теперь к ней добавилась другая — ненависть к Захарии и решимость издеваться над ним так, чтобы он унес ноги с мельницы как можно скорее.
Нужно ли ему уйти? Захария мучился с этой проблемой, лежа на тюфяке и уставившись единственным зрячим глазом на звезды, сияющие над холмом. Хотя добродушный и веселый мельник считал его отличным работником, Захария вовсе не хотел стать камнем преткновения между ним и его сыном. Мельник не вмешивался в ссору двух подростков: Захария сам просил оставить его на мельнице, а значит и теперь решение принять мог только сам. Кроме того, Джэйкоб не очень-то ценил парней, которые не могут в драке дать противнику достойный отпор. Сам он слыл известным борцом, имя его гремело по всей стране и даже за пределами Англии благодаря недюжинной силе мельника и множеству поединков, в которых он участвовал. И сын его уже шел, причем весьма успешно, по стопам отца. Мужчина, который не мог в нужный момент пустить в ход кулаки, для Джэйкоба переставал быть мужчиной. И Захарии предстояло либо постоять за себя, либо уйти.
Из двух этих зол и предстояло мальчику выбрать меньшее. Он совсем струсил сегодня вечером, и поэтому второе казалось ему наилучшим. На корабле Захария столкнулся с людской жестокостью, впервые получил немало синяков и вдоволь наслушался брани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151