На панельном пятиэтажном доме, построенном, скорее всего, еще в хрущевские времена, не было номерного знака, так же как и на множестве окружающих его собратьев, и мне пришлось довольно долго выяснять, какой из них двадцать девятый. Что касается подъезда, то он наверняка не ремонтировался со времен царя Гороха. И не похоже было, что нынешние наши цари окажутся расторопнее своих предшественников и станут хлопотать о чужой обветшавшей донельзя жилплощади.
С минуту я шарил глазами по стене в поисках звонка, но обнаружил только оголенные проводки, которые подозрительно торчали над моей головой. Тянуться к ним руками я, однако, не стал, а просто постучал в дверь в надежде быть услышанным. Никто на мой деликатный стук не отозвался. Зато сама дверь неожиданно поддалась моему нажиму и открылась хоть и со скрипом, но достаточно легко. Замка на ней не было. То есть, вероятно, он и был, но им явно не пользовались. И довольно давно. По той причине, что красть в этой квартире было абсолютно нечего. Ну разве что снять с петель двери и извлечь из проемов оконные рамы. Из мебели была одна табуретка, размалеванная до такой степени, что не представлялось возможным определить ее первоначальный цвет. В углу было свалено какое-то хламье. Наверно, использованные холсты. Мольберта не было. Зато стены были исписаны сверху донизу. Причем такими ликами, что при взгляде на них хотелось закричать от ужаса «Спасайся, кто может!» и доблестно ретироваться из этой обители нищеты и скорби. А посреди всего этого тихого ужаса на той самой раскрашенной табуретке сидел человек с огненно-рыжей шевелюрой, в смокинге, ослепительно белой рубашке и даже при бабочке.
— Впечатляет, — сказал я. — Умопомрачительный ко-нтраст.
— Думаете?
— Уверен. Телевидение не пробовали приглашать? Они такие картинки любят. А название для передачи, что-нибудь вроде «Бедность не порок» или еще лучше и в духе времени «Порок и бедность».
— Последнее название мне нравится больше. А ты кто такой?
— Граф. Сиятельное лицо. Из бывших и недобитых. Поклонник истинных талантов. Спонсор. Меценат.
— Где-то я тебя видел, — задумчиво сказал человек в смокинге.
— Я приходил к вам с Наташей. Вы, правда, были тогда не совсем в форме.
— Эта стерва мне не заплатила, — посмурнел лицом художник.
— Не заплатила или вы запамятовали? — уточнил я. — Творческим личностям свойственна рассеянность.
— Не помню, — честно признался бедный художник. — Но то, что она ведьма, это точно. К тому же аферистка.
— Это я знаю. Меня она нагрела очень крупно. Вместо очень изящной золотой вещи подсунула ее бронзовую копию. Вот, взгляните.
— Это не бронза. Сплав. Здесь важно, что по цвету от золота сразу не отличить. Понял, мент?
У Лабуха было очень бледное лицо, что при рыжей шевелюре особенно впечатляло. Хотя я далеко не уверен, что это естественный цвет волос. Мне кажется, что родился он все-таки шатеном, может, даже брюнетом. И на заре туманной юности, скорее всего, пленял девушек красотой. Сейчас ему было где-то под сорок, и разгульная жизнь не прошла для него даром. Кроме всего прочего, он и сейчас был пьян, это особенно было заметно по тяжелому и мутному взгляду. Сидел он напряженно, словно боялся при первом же неосторожном движении рухнуть на откровенно грязный пол, но языком орудовал на удивление легко. Меня смущал пистолет, который он держал в руке, целя при этом мне в лоб.
— Я не мент, — поправил я художника. — По-моему, я даже представился. Могу повторить: граф Строганов. Вы, возможно, слышали мою фамилию либо от Чуева, либо от Наташи. Кстати, зачем вам пистолет?
— Хотел застрелиться, а что?
— Застрелившийся художник — это слишком по-мещански. Ну что это за смерть, в самом деле! Вы были знакомы с Каблуковым?
— Допустим.
— Позавчера ночью он был убит канделябром во время карточной игры. Каково! Вот смерть, достойная истинного игрока и джентльмена.
— Каблук не джентльмен, — чуть скривил бледные губы Лабух.
— Зато как умер! Какие заголовки в газетах!
— Плевать я хотел на газеты.
— Согласен. Искусство ради искусства. А вам не кажется, что смерть художника не может быть обыденной? Лабух застрелился — какая пошлость!
— А если Лабух сначала пристрелил одного сукина сына, а потом застрелился сам?
— Еще пошлее. Подумают, что вы застрелили человека и испугались ответственности, а потому наложили на себя руки.
Самое скверное, что этот пьяный придурок действительно мог выстрелить в любой момент. А с такого расстояния очень трудно не попасть даже в стельку пьяному человеку. Конечно, я мог попытаться выбить у него из рук пистолет, но это был слишком рискованный шаг, поскольку Лабух напряженно следил за каждым моим движением. Мои попытки воззвать к его тщеславию оказались безуспешными. Этот человек был уже так далеко за гранью нормы, что реальная кипящая за стенами его однокомнатной квартиры жизнь потеряла для него всякую ценность.
— Мне наплевать, что обо мне подумают, и тем более наплевать, что о моей смерти напишут в газетах.
— Прискорбно. Однако есть еще самооценка художника. Я, представьте себе, всегда считал, что у истинного таланта и смерть должна быть особенной.
— Ты кто такой? — Пистолет в руке Лабуха опасно дернулся.
— Если вам трудно запомнить мою фамилию, то можете называть меня Мефистофелем. Я не обижусь. Вам нужна моя смерть, Лабух, а мне нужна ваша душа.
— Кто из нас сумасшедший? — задал художник вполне здравый вопрос.
— А для вас это имеет принципиальное значение? Я вам предлагаю сделку. Пять тысяч долларов вас устроит? Или ваша душа стоит дороже?
— Моя душа не продается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18