Дальше всё случилось по-Бориному: подходит время продлевать контракт, Матрёна ропщет, и тут входит Боря с гомункулусом под руку: а ентого ты не хошь? Глянула Матрёна и обмерла: на щеке бородавка, на лбу другая, голос, ровно из бочки, и говорит, как по писаному, но кроме писаного, ничего сказать не может, потому что программа ему в голову заложена очень нехитрая, ровно на год, чтобы Матрёну один раз уговорить. Больше двух продлений Боря бы и сам не выдержал. Да и Матрёну почти никто ещё не выдерживал дольше.
Потому сказать Гена мог очень немногое: всё не так, преступная клика, бей не наших, миру – мир, вставай, страна огромная, всем по куску, власть – народу, красный октябрь, чёрный октябрь (имелись в виду два пожара в Матрёнином сердце, разделённых семьюдесятью шестью годами), самодержавие, православие, народность, пролетариат, духовность, гляжу в озёра синие, пасть порву – и ещё кое-что из репертуара писателя-патриота, в основном по фене.
Глянула Матрёна, лицом в Борисову грудь уткнулась, задрожала:
– Не оставь ты меня, – причитает, – друг сердешный, спаси от свово чудища!
– Да чем же он не люб тебе? – подначивает Боря. – Он тебе враз кровопускание сделает – половина паразитов к соседям со страху сбежит! То-то им от нас давно никакого подарка не было!
– Ах нет, сударик, – лепечет Матрёна, – ты хоша и крут, и в гневе страшон, и зашибаешь по маленькой, но никакого сравнения! Убери своего Гену, кормилец, а я за то тебя ишо четыре года на широкой своей груди продержу и кормить буду, чем попросишь!
– Ну то-то! – говорит Боря. – Спасибо, Гена, ты послужил мне и можешь убираться.
– Миру – мир, – отвечает Гена, – позорную клику – к ответу!
– Да ты чо, Гена?! – восклицает Борис. – Ну-ка, пошёл вон отсюда!
– Вставай, страна огромная, – говорит Гена. – Власть советская пришла, жизнь по-новому пошла. Мы наш, мы новый мир построим. Кто не работает, тот не ест. Отче наш, иже еси на небеси, будь готов!
Тут-то и вспомнил с ужасом Боря, что забыл вмонтировать своему кадавру кнопку для выключения, – чтобы, значит, могла его кукла дать обратный ход, заткнуться, исчезнуть в тумане и не препятствовать больше его с Матрёною счастью, – как минимум, до очередного продления контракта. Гомункулус не имел обратного действия! Хорошо хоть, не было зубов… Ни к каким действиям Гена способен не был – только и мог твердить, как заведённый: долой, мол, преступную клику, смело, товарищи, в бога душу мать, – и наслаждаться семейственным счастием в его присутствии не было никакой возможности! Полезет Боря на Матрёну, на пуховую перину, а Гена тут как тут, стоит у кровати и бухает, как из бочки: «Выведу народ на улицы! У меня философское образование! Владыкой мира будет труд! Смирно!».
К тому же с супружескими обязанностями Боря справлялся всё хуже и хуже – его больше привлекала сначала бутыль, припрятанная у Матрёны в погребе, а потом общение с молодёжью, которой он отдал Матрёну на поругание, сказавши, что реформаторы своё дело знают. Реформаторы с Матрёной разобрались по-быстрому – стали кусками рвать её мясо, расплодили невиданное число паразитов, а сами колесили по Матрёне в иномарках, распевая непристойные песни и поговаривая промеж собою, какая у них Матрёна дура и как мало ей осталось портить тут воздух. Матрёне всё это дело, конечно, надоедало помаленьку, и скоро кадавр Гена стал ей казаться не худшим вариантом.
– Пожалей меня, убогую, – плакалась она ему.
– Подымется мститель суровый, и будет он нас посильней! – гулко восклицал Гена.
– Ить, что творят со мной, ироды! – жалилась Матрёна.
– Банду к ответу, судью на мыло! – выдавал Гена.
– Раньше-то лучше было, – замечала Матрёна.
– Снявши голову, по волосам не плачут, – корил Гена. Он этих пословиц и поговорок знал чрезвычайно много.
– Один ты меня понимаешь, – умилялась Матрёна.
– Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – некстати вворачивал Гена, но Матрёне уже было неважно, кстати он говорит или некстати. К тому же за время, проведённое с Борей, Матрёна здорово поглупела – и оттого ей, что ни скажи, всё было в тему. Тут бы и смениться Бориному режиму, но расплодившиеся по Матрёне паразиты быстро дотумкали, что и с гомункулуса можно кое-что поиметь, и стали потихоньку его растаскивать. Каждому – что понравится. Один – самый радикальный паразит – утащил слезу охранника. Другой – слюну шахтёра. Третий – пот аппаратчика. Расчленили бедного кадавра за каких-то пару лет до того, что из всех лозунгов, которые в него заботливо вложил Боря, только один и остался: банду к ответу! – но про эту банду уже так вопили все паразиты, включая и членов банды, что голос Гены в этом хоре совершенно потерялся.
Паразит Вольфыч взял у кадавра блатную истерику.
Паразит Михалыч перенял аппаратную солидность, непрошибаемую наглость и пролетарскую лысину.
Паразит Максимыч отхватил лозунг насчёт того, что прежде было лучше.
Паразиты Альберт с Александром спёрли свастику, а юродивый Виктор по кличке «Лужёная Глотка» прихватил серп и молот. Только и успел выдохнуть Гена, когда его окончательно разбирали на лозунги да обломки: «За победу!» – но выдоха этого никто уже не услышал.
– Где же ты, избавитель? – спросила Матрёна – и ахнула.
Три десятка ожиревших, но вечно голодных избавителей лезли на неё, подбираясь к самому горлу. То и точно был её Гена, но сначала на тридцать поделённый, а потом на сотню умноженный. И у каждого в пасти сверкали острые железные зубы.
Матрёна ахнула и в очередной раз лишилась чувств.

САПОГ

Жил-был сапог – обычный, кирзовый. Собственно, кирза была в той стране наиболее распространенным материалом – из нее шили сапоги, варили кашу… И небо над страной было какого-то беспросветного кирзового цвета – зимой с него сыпалась белая кирза, а летом в нем горело тусклое желтое солнце, как блик на сапоге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18