– Ты чего, Никита?Никита хотел улыбнуться, но только губы его дрогнули и непонятная гримаса исказила лицо.Никита хотел ответить громко, но тоже ответил едва слышно:– Это я нарочно, Петь… Чтоб тряпку вынули изо рта.Петька тоже шевельнул губами, но улыбка и у него не получилась.Некоторое время помолчали, широко открытыми ртами вдыхая воздух.Силы как будто возвратились немножко.Петька снова дернулся, снова попытался дотянуться до веревки зубами, но все было напрасно.Отдышавшись, тихо сказал Никите:– Попробуй зубами…Никита покачал головой. Он уже пробовал.Долго молчали.– Ты знаешь, Петь… – неожиданно сказал Никита. – Когда нам идти за утятами, бабка не пускала меня… Говорит, ушлю к матери… А я говорю: ну и усылай… Так мы с ней и не помирились…Петька застыл на секунду.– А я, Никит, ставень матери не наладил…. Давно говорила…И они снова долго молчали оба.Откуда-то понадвинулось на Петьку розовое-розовое марево и стало медленно обволакивать его голову. В этом мареве перед глазами Петьки вставало то горестное лицо матери, то покосившийся ставень. Он висел на одной петле и, поскрипывая на ветру, неслышно ударял о бревенчатую стену избы…– Петь… – снова позвал Никита.Петька очнулся.– Слышь, Петь… Ты прости меня… что вот я не догадался… предупредить тебя… о Проне… А? Прощаешь?– Что ты, Никит!.. – косноязычно зашептал Петька. – Ведь у меня же и своя голова на плечах, чтоб думать. Это я должен был думать… Ты и так подсказал много…– А главного не подсказал…– Если бы ты знал… – сказал Петька. Видение Петьке смутно – уже не слышалось и виделось, а как бы мерещилось на поляне, как вернулись под вечер Проня и чернобородый, как они снова долго пытались открыть железный ящик и это не удалось им, как напихивали в мешки продукты: хлеб, картошку, лук, сало. Как пили потом… И водка оглушительно булькала на весь лес…Чернобородый подошел и сказал:– Еще не сдохли…Проня утешил:– Немного осталось!..Потом они долго спорили, как им быть дальше: уходить теперь или ждать до утра.Чернобородый хотел сразу, но Проня действительно знал, что такое тайга. Проня говорил, что надо выспаться как следует и двигаться едва забрезжит, иначе они влетят в какое-нибудь болото раньше, чем выйдут на проселок. А на проселке к тому же их могут поджидать уже с готовым транспортом, у которого решетки на окнах. Затем Проня напомнил, что надо будет еще «как-то устроить этих змеенышей», будто ползли, ползли от горы, да так и не доползли никуда… или упали со скалы. Петька с трудом сообразил, что это говорят про него и про Никиту.Петькин мозг то чуть просветлялся, то снова мутнел, и Петька погружался в вязкий-вязкий туман. Ни жажды, ни боли он уже не чувствовал. И когда думал о себе, думал не о том Петьке, что привязан у дерева, а о каком-то другом, непонятном, который не может ничего чувствовать и ходит и что-то делает, но будто он из воздуха: ходит, не прикасаясь к земле, делает, ничего не трогая руками…Костер бандиты не хотели разжигать. Но когда выпили водки, осмелели и разожгли небольшой.Поужинав, стали рано укладываться спать.Чернобородый спросил:– У тебя есть наследники?Проня усмехнулся.– Нет! Я не дурак – обзаводиться наследниками.– Куда ж ты денешь столько денег?Проня захихикал, как хихикал в деревне, когда мальчишки просили его сплясать.– Я всю жизнь добирался до этих денег, – сказал Проня. – И я давно обдумал, как израсходовать их, чтобы не осталось наследникам! А у тебя что – есть они?– Нет… Я хочу купить яхту, – мечтательно отозвался чернобородый. – Нью-Йорк! Лондон! Париж! И чтобы женщины вокруг меня, слуги, слуги… Ботинка не сниму сам! И сначала, конечно, Париж… Париж, где я чистил ботинки другим! Париж, где я перед другими открывал двери! Чтобы теперь открывали мне!– Может, ты тоже что-нибудь имел здесь, в России?– Я-то? Нет. При большевиках не развернешься.– А я дворянин… – с гордостью произнес Проня.– Кой, к черту, толк, что ты дворянин! – усмехнулся чернобородый. – Тоже ботинки чистил!..Проня скрипнул зубами, но смолчал.Они открыли новую бутылку водки.Дальнейшего Петька не слышал. И не видел, когда пришла ночь, когда уснули грабители на поляне. Тела у Петьки больше не было: не было отекших рук и ног, не было иссушенного рта, не было ничего – было только алое марево вокруг. Сначала не было ничего, а потом это марево и смутные, дорогие Петьке видения в этом мареве.Сорок первый год. Война. Уходит на фронт отец. Мать плачет. А Петька прыгает от радости на топчане. Зачем плакать? Ведь это счастье – идти бить фашистов, стать героем, вернуться в орденах! И Петька завидует отцу, завидует всем взрослым, что могут получать оружие.Потом играет гармошка на улице, голосят бабы, скрипят подводы…Сначала они скрипят вблизи, потом все дальше, дальше, потом у самого горизонта, потом их уже не видно, а бабы все идут, идут следом за подводами, и плачут, и падают на землю, и встают, и идут опять…Потом похоронная. И мать уже не плакала. Мать положила ее за портрет Ленина в углу. И хотя Петька знал, что доить корову еще рано, мать взяла подойник и пошла за лес, в поле, доить корову… Она была там долго, но когда вернулась, опять не плакала.Петька хотел пойти работать возчиком. Чудак: разве бы его взяли тогда в возчики!Мать сказала серьезно:– Не надо, Петь. Я пока сама. Ты учись. А тогда помогнешь. Грамотному – оно все легче…Потом победа.И одни мальчишки ликовали в этот день. А бабы опять плакали. Сначала плакали. А потом голосили песни. Длинные, бесконечные…Пили брагу и протяжно-протяжно голосили: Ой, за горкой, за горою… Вернулся в Белую Глину только Федька, дядьки косого Андрея сын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102