Василий Семенович посмотрел на меня через очки с толстыми стеклами, как смотрят в зоопарке на диковинное животное, и засмеялся довольно язвительно.
-- Вы что, с луны свалились, молодой человек? Кто же вам разрешит это напечатать?
-- Попробую...
-- Он попробует! -- воскликнул Гроссман. -- Да если и разрешат, то выкинут всю суть дела... Нет уж...
На том интервью и закончилось.
Некоторое время колебался, открыться ли, что я читал его рукопись. Названия "Жизнь и судьба" я не знал, а про "Все течет" тогда и не слышал. Сказать -- значило подставить его машинистку, не сказать -- еще хуже. И я рассказал. Он слушал внимательно. Потом сухо, без всяких осуждений, заметил:
-- Теперь это носит чисто теоретический характер...
Мне показалось, что ему было интересно спрашивать про мою работу -- не газетную, нет, но -- в архиве. Про справки бывшим зекам, вообще, о кухне архива, в котором меня держали на побегушках.
У меня оказалась возможность высказать посильные похвалы его прозе и как она на меня воздействовала. Я сказал:
-- Стыдно стало писать всякую ерунду, когда существует такое...
-- Такое не существует! -- возразил Василий Семенович, акцентируя первое слово.
Между прочим, Наташа Роскина, услышав, что я волей случая рукопись романа прочитал, обиделась, потому что Гроссман обещал ей дать читать роман, но не успел: подарил чужим дядям .
Не просто говорить о Гроссмане после выхода книг Семена Липкина, Анатолия Бочарова, сборника документов и воспоминаний, созданного Валентином Оскоцким. Трудно не согласиться с Липкиным, который заметил, что приключения Гроссмана выявляют черты нашей литературы и -- шире -- нашей страны.
Для меня он Великий Скептик. Вспоминая его, Роскина говорила, что он последний раз улыбнулся перед Второй мировой войной. Он легко обижал людей, а на самом деле, грубость была результатом борьбы с собой, его назойливого стремления быть честным в жизни, как в тексте. Тогда первое было значительно трудней второго.
Во время войны Гроссман стал на короткое время вполне признанным властями, был избран в правление Союза писателей, а туда лица без доверия, "не наши" не допускаются. Соцреализм оказался камуфляжем, который он отбросил.
Примечательный роман "Степан Кольчугин" есть недосостоявшаяся попытка выйти из рамок той литературы, еще одна книга-жертва системы. Это почувствовал Сталин, назвав роман меньшевистским. Ведь отец Гроссмана был меньшевиком, -- не к отцу ли уходят корни главного характера? Если бы вторая часть была написана, герой, честный, думающий коммунист (то есть не коммунист вовсе!), по логике вещей должен был бы пойти по этапу. Я не очень любил эту тематику, где партия ведет народ к победе, но если партия ведет народ в тартарары -- это уже литература.
"За правое дело" лишь внешне советский роман. Есть в нем места -- дань времени -- о превосходстве советской идеологии над фашистской. На деле, по сути -- это был прорыв к настоящей прозе, почти не мыслимый в те годы. Сквозь мишуру дежурных слов в романе проглядывают и лагеря, и колючая проволока, и несчастные кулаки. Не случайно его так долго мытарили, заменили название "Сталинград", добавили "правильных" героев. Кстати сказать, название "За правое дело", по мнению Липкина придуманное Твардовским, сегодня в силу политической ситуации в России звучит гораздо лучше, чем тогда.
Путь Гроссмана -- это мучительный и поучительный процесс превращения советского писателя в нормального. Советским он по совету начальства спокойно вставил в роман "За правое дело" главу о Сталине. Он признавался в любви к Ленину, о чем вспоминает Эренбург про Гроссмана. Но поняв суть этих игр, "поднялся" к негативизму по отношению ко всему большевистскому. Жизнь, которую мы проживали, была материалом для всех, но материал этот использовался в зависимости от моральных качеств и ответственности каждого писателя. Конформистам было слаще и спокойнее. Единицы выбирали рискованный путь. Плата была дорогая: молодым не давали состояться, зрелых преследовали и замалчивали. А он уже писал главные книги своей жизни.
Передо мной первое издание "Все течет": "Посев", Франкфурт-на-Майне, 1970. Оно, благодаря связям с иностранными репортерами, быстро попало ко мне в Москву, и я сам его переснимал стареньким "Зенитом", страница за страницей, а потом печатал пять копий (на большее не было денег купить фотобумагу). Теперь я прошу прощения у автора и издателей за нарушение копирайта. "Все течет" пытается, в частности, ответить на вопрос: почему репрессивному аппарату удалось так легко сломать волю закаленных людей, которые прошли царские тюрьмы и революцию. Уж они-то понимали, что за фрукт Сталин! У Гроссмана не было ответа, но не просто правду об эпохе, а философское осмысление эпохи искал Гроссман, до конца жизни совершенствуя эту повесть.
Мне кажется, в лучших своих вещах Гроссман близок, в первую очередь, не Толстому, как часто пишут, а жесткому прозаику Золя, которого, если я не ошибаюсь, он читал в подлиннике, -- в детстве мать выучила его французскому.
"Жизнь и судьба" -- роман о тоталитаризме как о всемирном зле, и вряд ли можно найти в мировой литературе двадцатого века более злободневную тему. Роман вышел в следующий век, стал классикой. Не той классикой, которую, по выражению Честертона, хвалят не читая, но той, которую многим еще предстоит изучать, чтобы понять мир, в котором мы живем. Парадокс романа в том, что он актуален, он парит над временем, в нем описанном, ибо даты меняются, а человеческая натура, добро и зло сожительствует в нас, гидра многоголовая и всемирная. Треть сознательной жизни я в Америке, путешествую по глобусу и вижу это тенденцию везде.
1 2 3 4