- Спасибо,- произнесла она.- Кстати, где там у вас в фельетоне происходит употребление алкогольных напитков в рабочее время? В вычислительном центре... Каком? Академии наук? А среди пьющих есть члены партии?
- При чем тут?- удивился Аванесян, почувствовав недоброе.
- При том, что газету читает рядовой подписчик. Зачем ему думать, что члены партии на работе пьют? Сейчас я позвоню Варваре Николавне насчет вашего фельетона.
- Не надо, а?!- театрально взмолился Аванесян.- Она точно зарубит. Представляете, как будет неудобно, если наша советская цензура негативно отнесется к праправнуку Пушкина?
- Вы разве?..
Аванесян скромно опустил голову, дав ей возможность осознать данный факт.
- Сама-то я что могу сделать?- искренне удивилась Людмила Павловна.
- Вы можете все, если захотите!- так же искренне парировал он.
Она еще немножко подумала, но все же позвонила. Варвара Николавна спросила, о чем фельетон, помолчала немного и сказала:
- Постойте-ка, они этот фельетон уже раз печатали! Да они просто проверяют вашу бдительность!
- И тут я понял,- заметил Аванесян в застолье с приятелями,- что голыми руками ее не сломать.
Сексуальная атака фельетониста стала заботой всей редакции. В это вкладывали определенные надежды - не на крупное, упаси Бог, а хотя бы на мелкие поблажки, на отсутствие придирок. Аванесяну давали советы, подарили новый импортный галстук, предлагали ключи от пустой тетиной квартиры.
- Мне, конечно, удалось,- рассказывал вскоре Аванесян,- и при наличии моего опыта без особых предварительных трудов. Как женщина, должен признать, она весьма мягкая и понятливая. Можете мне поверить, хотя, конечно, каждый может убедиться сам. Но как цензор она - бронепоезд. Никаких уступок даже мне, несмотря на большое и чистое чувство. И родство с Пушкиным не помогает! Гвозди бы делать из этих блядей!
Вскоре, отлежавшись в больнице, снова пришел бдеть Цезарь Матвеич. А Людмилу Павловну перебросили в другой печатный орган, и она исчезла, не оставив Аванесяну номера телефона.
В дни, когда все газеты печатали длинные речи вождя, в редакции работали только телетайпы ТАССа и корректорская. Сотрудники от безделья слонялись по коридорам, скидывались на троих. Я столкнулся с Цукерманом возле буфета. В руках у него был черный хлеб.
- Зайдем ко мне,- неожиданно предложил он.- Чайком угощу. Крепким. Настоящим индийским, из заказа. Не то что в этом паршивом общепите.
Отперев английский замок, он пропустил меня вперед в комнату с табличкой "Уполномоченный Главлита. Вход воспрещен". Бывал я здесь не раз. У окна стоял стол - пустой, но при этом грязный. Все пространство четырех стен от пола до потолка закрывали полки, занятые толстыми папками, которые, по-моему, никто никогда не открывал.
- Сейчас схожу по ягодки,- весело сказал Цезарь Матвеич.
- Это как?- не понял я.
- Тут у нас цветочки, а ягодки там. По правилам, я должен вас выставить в коридор ждать. Да ладно!
Он стал перебирать ключи, открыл один замок, потом другой и скрылся в соседней комнате. Дверь ее была вся в пятнах от мастики, которой ее опечатывали перед уходом. Ягодками Цезарь Матвеич называл секретные циркуляры, приказы, инструкции, списки, которые там хранились. Появился он, торжественно внося пачку чаю. При этом не забыл ногой проверить, заперлась ли дверь.
- Индийский!- гордо сказал он, втыкая в розетку кипятильник.- Страна у них, конечно, отсталая, а чай - как у людей. Сейчас заварим по-божески.
- Мы же атеисты,- не удержался я.
Он посмотрел на меня внимательно, будто проверяя свои подозрения.
- Слушай,- вдруг соскочив на "ты", с каким-то остервенением буркнул он и взял со стула оттиск со свежей речью и пока еще неотчетливым портретом генерального секретаря.- О чем этот болтун думает, а? О чем они все думают? В стране нищета, люди живут хуже скотов, все идет в тартарары, а он о торжестве передовой идеологии...
Я втянул голову в плечи, не зная, как реагировать. На всякий случай покосился на телефоны. Цезарь Матвеевич с ненавистью швырнул на стул газетную полосу.
- Ведь это же... Это же все...- он, видимо, на ходу сменил слово.Ведь это... не так!
Не слышал я, чтобы в обычное ругательство было вложено столько мыслительной энергии. На всякий случай, я не поддержал разговора. Цукерман, разрядившись, раздумал углубляться. Молча насыпал в кипяток заварки. Мы попили чаю, болтая о незначительных вещах. Недопитый чай он слил в термос. Я тихо отчалил.
Положение мое в редакции было непрочным, а стало тревожным. Однажды заведующий международным отделом Спицын, которого все не без оснований держали за стукача неопределенного ранга, дохнул на меня запахом виски. Виски это регулярно перепадало ему на пресс-конференциях в иностранных посольствах.
- Насчет тебя к начальству приходили, интересовались.
- Кто?
- Из организации, которая интересуется. Между прочим, Це-Це тоже интересовались. Смешно, да? Запомни: я тебе ничего не говорил. Но за то, что я тебе ничего не говорил, с тебя бутылка.
Вскоре я ушел из редакции по собственному желанию, решившись просто писать прозу. С тех пор мы с Цезарем Матвеичем не пересекались. Прозу мою кромсали и запрещали в других редакциях и издательствах иные уполномоченные того же Главлита.
3.
Предавшись воспоминаниям, я чуть не проехал свою станцию. Добежав по дождичку от метро до дому, я переоделся в сухое и, пока грелся чайник, развернул сверток.
В трубку была скручена толстая ученическая тетрадь. Обложка ее, вымазанная типографской краской, в пятнах от чая и масла, свидетельствовала: тетрадь служила долго. Была она в линейку. По линейкам струился крупный, почти без помарок, почерк.
1 2 3 4 5 6 7