-- Как сблизимся? -- не понял он.
-- Тебе лучше знать, как...
-- А твой boy-friend Пушкин? -- Тодд не то чтобы пошутил, просто вырвалось.
-- Он мне разрешил...
Диана опять села на диванчик, ждала. Тодд все еще медлил.
-- Смотри! -- она расстегнула две пуговицы и руками подала ему груди. -- Неплохо смотрится при свете луны, да? Ну что же ты стоишь, как истукан? Делай что-нибудь!
-- Что это -- "истукан"? -- он не знал такого слова.
Ее немного знобило, и она не ответила. Подняла руки, положила ладони ему на уши и держала так, пока он не ожил и не решился действовать.
-- Ты что же? -- через некоторое время спросил он, коснувшись губами ее уха. -- Никогда?
-- Никогда.
-- Эх ты, а еще древнеримская богиня любви!
-- Ну и что? Диана -- символ девственности.
-- Зачем же хранить девственность две тыщи лет?
-- Дурак ты! Неужели все американцы такие? Понимаешь, сим-вол...
-- Символ-то ладно. Но реально зачем?
Диана закрыла глаза и долго не отвечала. Потом прошептала:
-- Так получилось...
Диванчик оказался скрипучим. Не понятно, как Пушкин на таком неудобном отдыхал. Диана ничего не почувствовала, кроме сопения Тодда возле своего уха.
-- Ты что, не умеешь? -- удивилась Диана.
-- Не знаю, не пробовал, -- пробормотал Тодд.
-- Таких мужчин нету.
-- А я есть.
-- Выходит, и у тебя так получилось?
Получилось быстро, неудобно, нескладно, нелепо, глупо, противно, грязно, мерзко, вообще отвратительно. Но ведь это был не он, не ее Пушкин, успокаивала она себя, а только минутный его заместитель. Она быстро натянула колготки и опустила платье.
-- У тебя есть пять долларов? -- спросила она.
Донор усмехнулся, вытащил из бумажника, протянул ей.
Диана погасила свет, взяла Тодда за руку и, держа в другой руке зеленую пятерку, повела в полутьме к выходу. Милиционер спал, она хлопнула его пятеркой по фуражке. Он встрепенулся, выключил сигнализацию и открыл дверь. Она сунула ему в руку купюру.
-- Я тебя доведу до метро, -- Диана взяла Тодда под руку, но тут же, вспомнив Пушкина, отпустила. -- Иди за мной, а то еще заблудишься...
По тротуару они шли молча, на некотором расстоянии друг от друга. В сквере у Казанского собора Моргалкина остановилась, поглядела на небо, начала что-то бормотать.
-- Ты что, молишься?
-- Видишь, какая луна? Это я сама с собой разговариваю, ведь Диана -это богиня Луны. Я -- Селена.
В метро "Невский проспект" в этот поздний час спешили редкие прохожие. Протрезвев от холода и дождя, поеживаясь, Данки смотрел на Диану настороженно. Зря я с ней спутался: странное она существо. Не лицемерная, тут что-то другое...
-- Извини меня, -- сказал Тодд.
-- Нет, это ты извини меня, -- возразила Моргалкина, глядя в сторону. -- Мне не следует тебе этого говорить... Я хотела, чтобы ты помог мне родить ребенка.
-- В каком смысле? -- он испугался.
-- Боже, какой ты недогадливый: в прямом. Я хотела от тебя забеременеть. Наверно, я отвратительная любовница и вообще никудышная баба. Как только свет терпит таких, как я?
Она резко повернулись и побежала. Тодд постоял еще минуту, тупо глядя ей вслед, в растерянности пожал плечами и вошел в вестибюль метро.
На следующее утро Данки улетел рейсом "Аэрофлота" в Сан-Франциско.
11.
Моргалкина вернулась домой в полном разладе с собой, а почему, не понимала. Ведь все получилось, как она хотела. Только гармония в душе ее нарушилась. Червь проник в душу, точил ее, а душа и без того раздиралась сомнениями. Пушкин встретил ее молча, глядел с осуждением. Но ведь сам виноват! Сам вынудил, подтолкнул к такому шагу. Ей не хотелось ни оправдываться, ни вообще с ним разговаривать. Первый раз она не почувствовала радости, когда осталась с Пушкиным наедине. Она решила, что ляжет спать одна. Диана постелила постель, разделась, укрылась одеялом, а он, одетый в зеленый с красным камер-юнкерский мундир, стоял и смотрел. Тогда она сжалилась: поднялась, раздела его и уложила в постель.
-- Я тебя ненавижу, -- сказала она.
Повернула его лицом к стене и сама легла спиной к нему.
Что-то в ее счастливом браке с Пушкиным с той ночи разладилось. А ему все равно. Диана больше не говорила за себя и за него, молчала. Она сердилась и, сердясь, перестала плакать, когда на экскурсии говорила о его смерти. Так продолжалось месяца полтора, до того дня, когда она наконец поняла, что беременна.
Все вернулось на круги своя. Моргалкину словно подменили. Она ожила, снова спешила домой к своему Пушкину. Она уверила себя и стала уверять его, что он и никто другой -- отец ее ребенка. Скоро у меня будет живой маленький Пушкин. Он обязательно тоже станет великим поэтом! Я так хочу!
-- Ты рад? -- спрашивала она мужа.
Пушкин отвечал ей, что он в восторге.
-- У тебя было четверо, -- говорила она ему, а это пятый, еще мальчик.
-- Откуда ты знаешь, что мальчик? -- спрашивал Пушкин.
-- Знаю, знаю! Назовем Сашей, ладно?
-- Но сын Сашка у меня уже был, -- сказал Пушкин.
-- Ну и что? Ведь тот Саша умер...
В общем, он согласился, что будет Саша. Диане осталось только выносить и родить.
Женщины в музее посплетничали вокруг нее немного. Между собой посмеивались, а у нее спрашивали:
-- Ну, скажи хоть от кого?
-- От Пушкина, -- отвечала она.
И это была ее правда.
Впрочем, сослуживицы просто так, для вида приставали: все и без нее знали, что от того приезжего американца.
С животом экскурсии ей стало водить труднее, но она почувствовала особую гордость, когда стало заметно. Блондинкой она быть перестала и даже не заметила этого. Зато важная тайна сделалась явью. Если забыть маленькую неувязку, то вот факт: она носит его ребенка, того, кто хозяин в ее комнате, самого умного и самого великого человека в России, носит нового Пушкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22