Он избавлялся от своих грехов, чтобы предстать в глазах Господа чистым и незапятнанным, чтобы его осенила благодать, чтобы он имел право облачиться в одежды священнослужителя. Он даже подумывал о том, как бы ему устроиться газетчиком и положить конец ежедневному греховному промыслу.
Он поглядывал на Дору с опаской: женщина есть сосуд дьявольский, — но видел перед собой девочку, такую же бездомную и всеми брошенную, как и все они. Не в пример тем негритянкам она не смеялась бесстыдным завлекательным смехом сквозь стиснутые зубы. Лицо ее всегда было серьезно: лицо взрослой женщины, доброй и порядочной. Но маленькие груди натягивали платье, а из-под оборки выглядывали округлые белые колени. Леденчик боялся. Нет, не того, что Дора станет искушать его — она явно была не из тех, кто соблазняет, да и лет ей еще было мало. Он боялся самого себя, боялся пожелать ее и угодить в уже расставленные сети сатаны. И потому стоило только Доре приблизиться к нему, как он начинал бормотать молитву.
А Дора долго разглядывала образки на стене, и Профессор, стоя у нее за спиной, тоже смотрел на них. Изображение Христа-младенца, то самое, которое Леденчик украл, было украшено цветами. Дора подошла поближе.
— Как красиво…
От этих ее слов страх начал мало-помалу исчезать из души Леденчика. Она одна заинтересовалась его святыми, — ни один человек в пакгаузе не обращал на них никакого внимания.
— Это все твое? — спросила Дора.
Он кивнул и улыбнулся. Шагнул вперед и стал показывать ей все свои сокровища — литографии, катехизис, четки. Доре все понравилось, она тоже улыбнулась. А Профессор все смотрел на нее подслеповатыми глазами. Леденчик рассказал ей историю о том, как святой Антоний пребывал в двух местах одновременно, чтобы спасти от петли своего несправедливо осужденного отца. Он рассказывал эту историю так же увлеченно, как Профессор читал книги о бесстрашных и мятежных моряках, и Дора слушала его так же внимательно и доверчиво. Они разговаривали, а Профессор молчал. Леденчик стал говорить о вере, о святых, творивших чудеса, о доброте падре Жозе Педро.
— Он и тебе понравится.
— Конечно, понравится, — отвечала она.
Он уже позабыл об искушении и соблазне, заключенном в девичьей груди, округлых бедрах, золотистых волосах, — он говорил с нею так, словно перед ним стояла совсем взрослая, даже немолодая, добросердечная женщина. Он говорил с нею как с матерью. Он понял это в ту минуту, когда почувствовал, что хочет рассказать ей самое главное — о том, что мечтает стать священником, что услышал глас Божий и не может противиться ему. Только матери решился бы он рассказать такое. И мать стояла перед ним в этот миг.
— Знаешь, я хочу стать падре, — сказал он.
— Это замечательно, — ответила Дора.
Леденчик просиял. Он поглядел ей в глаза и взволнованно спросил:
— А как ты думаешь, я достоин? Господь милосерден, но он умеет и наказывать…
— За что ж тебя наказывать? — В голосе ее звучало неподдельное изумление.
— Жизнь, которую мы ведем, полна греха. Мы грешим ежедневно.
— Так ведь вы в этом не виноваты, — объяснила ему Дора. — У вас же нет никого на свете.
Нет, к нему это теперь не относилось: теперь у него есть мать. Он ликующе засмеялся:
— Вот и падре Жозе Педро так мне говорил. И еще он сказал…
Счастливый смех не давал ему договорить, и Дора тоже заулыбалась, зараженная его весельем.
— …сказал, что, может быть, я когда-нибудь приму сан.
— Конечно, примешь.
— Хочешь, подарю его тебе? — неожиданно для самого себя спросил Леденчик, показывая на Христа-младенца.
Он был похож в эту минуту на мальчишку, который, получив от матери монетку на леденцы, делится с нею лакомством. И Дора кивнула в знак согласия, как мать, которая возьмет конфетку из рук сына, чтобы доставить ему радость.
Профессор никогда не видел мать Леденчика, не знал, кто она и что. Но сейчас на месте Доры стояла она — в этом не было сомнения, — и он позавидовал счастью своего товарища.
Они нашли Педро на пляже. Эту ночь он провел не в пакгаузе, а здесь, на нагретом и ласковом песке, глядя на луну. Дождь перестал, а ветерок был теплый. Профессор растянулся рядом. Дора села посередине. Педро поглядел на нее искоса, ниже надвинул на лоб берет.
— Вчера ты очень помог нам с братом… — сказала она.
— Тебе надо уйти, — ответил Педро.
Дора не произнесла ни слова, но заметно опечалилась. Тогда заговорил Профессор:
— Нет, Педро. Не надо ей уходить. Она нам, как мать. Честное слово, всем — как мать. И повторил еще и еще раз: — Как мать… Как мать…
Пуля окинул их взглядом, снял берет, сел на песке. Дора смотрела на него ласково. Им она, как мать. А ему она и мать, и сестра, и жена. Он сконфуженно улыбнулся ей:
— Я просто подумал, цапаться из-за тебя начнем… — Она замотала головой, но он продолжал: — А потом улучат минуту, когда нас с Профессором не будет…
Все трое засмеялись, а Профессор снова сказал:
— Теперь уже можно не бояться. Она нам, как мать.
— Ладно, оставайся, — решил Педро, и Дора улыбнулась ему: он успел стать ее героем, хоть она никогда еще не думала ни о чем подобном, — время не пришло. Она любила его, как сына, лишенного ласки и заботы, как старшего брата, который всегда придет на помощь, как возлюбленного, равного которому нет в целом свете.
Но Профессор заметил, как они улыбаются друг другу, и, помрачнев, повторил еще раз:
— Она нам, как мать!
А помрачнел он потому, что и для него она была не матерью. И ему стала она возлюбленной.

Дора, сестра и невеста

В платье особенно не побегаешь и через забор не перепрыгнешь, а Дора ничем не хотела отличаться от «капитанов».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76