Все это тоже очень нелегко. Но истинное мучение идти лесами, наполовину выгоревшими от пожаров. Новые деревья, все увитые лианами, с необычайной быстротой вырастают на месте уничтоженных, а из жирной почвы пробивается густая, высокая трава и кустарники.
От такого растительного богатства ботаник придет в неописуемый восторг, а путешественник и исследователь в ярость — на каждом шагу нужно расчищать себе дорогу тесаком или топором.
Со всех сторон такого скитальца опутают лианы, ноги будут цепляться за корни деревьев, колючки вопьются в тело; задыхаясь от жары, обливаясь потом, весь искусанный мухами, он измучится вконец, выйдет из терпения и проклянет себя за то, что зашел в эти непроходимые дебри.
В таком именно положении оказались три европейца, когда покинули место львиного турнира, услышав от испуганных негров о какой-то белой женщине, похищенной гориллой.
Андре и Фрике — исключительные натуры, оба благородные и великодушные, нетерпеливо рвались вперед, прокладывая себе дорогу тесаками. Старый солдат не отставал от них, но при этом поминал всех чертей и проклинал вместе с гориллами все, что не принадлежит к сильному полу.
— Женщина — в девственном лесу! Занесет же нелегкая! Если бы не моя преданность вам, господин Андре, и этому мальчишке Фрике, ни за что не пошел бы выручать эту особу.
— Барбантон, вы же старый солдат, сколько лет служивший верой и правдой Венере и Беллоне! note 4
— Верой и правдой, в том-то и дело.
— Так неужели вы оставили бы несчастную женщину в столь ужасном положении?
— А за каким дьяволом она сюда забралась? Кто ее звал?
— Спасем ее сперва, а внушение сделаем уже потом.
— Знаете, господин Андре, идя сейчас за вами, я не чувствую ни малейшего душевного трепета.
— Тем лучше! Самообладание — первое дело на войне.
— Совсем не то! Я хочу сказать, что иду как бы по принуждению, против своей воли.
— Барбантон, у вас нет сердца.
— Так точно, господин Андре.
— У него сердце съела жена, Элодия Лера, — не правда ли, жандарм?
— с насмешкой проговорил Фрике.
— Правда, мой мальчик. Старого солдата, кавалера с шевронамиnote 5 и медалями, она едва-едва не ввела в страшный грех.
— Но ведь вы теперь в тысяче двухстах километрах от своего домашнего тирана.
— Тут и десяти тысяч мало. Это такая гиена, такая ведьма! Настоящий черт в юбке. Волчица. Тигрица. Змея подколодная!
— Да вы всех зверей хотите перебрать, — засмеялся юноша. — Назовите ее лучше ходячим зверинцем — и дело с концом.
— Ведь сами знаете, на что способна моя жена.
— Знаю. Вам не повезло — в брачной лотерее достался несчастливый номер. Но все же не резон валить всех женщин в одну кучу и ненавидеть их всех без разбора.
— За ребенком я бы кинулся к акулам, в огонь, в расплавленное олово.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Но за женщиной — слуга покорный!
— Вы очень жестоки.
— Но справедлив. Я знаю, что, спасая женщину, причиняю вред какому-нибудь мужчине, не сделавшему мне ни малейшего зла.
— Не стремитесь казаться хуже, чем есть. Без сомнения, вы никому не способны отказать в помощи, особенно когда о ней умоляют. Даже женщина.
— Гм! .. Гм! ..
— Так-то, старый ворчун.
— Ну, может быть, но только в случае, если я эту особу не знаю.
— Даже если бы это оказалась ваша жена, сама Элодия Лера.
— Э, нет! Миллион миллионов раз — нет. Что вы такое говорите. Так можно накликать несчастье.
— Повторяю — вы бы выручили ее, поскольку только притворяетесь злым.
— Думайте как хотите, но только истинно говорю: эту… особу (у него язык не повернулся сказать: жену) я бы от гориллы спасать не стал. Кстати, гориллы ведь ужасно свирепы?
— Вроде бы. А что?
— А то, что, сведи их судьба вместе, нужно было бы спасать обезьяну от этой стервы, а не наоборот. Через две недели несчастное животное сошло бы с ума, а еще через месяц умерло бы от разрыва сердца, — закончил солдат, яростно разрубив тесаком лиану.
Путешественники от души расхохотались.
— Однако не волнуйтесь, — успокоил Андре женоненавистника. — Ваш «тиран» живет себе преспокойно в Париже, торгует в своей лавочке, а вы опять странствуете по белу свету.
— Нет худа без добра. Ей я обязан тем, что нахожусь с людьми, которых люблю больше всего на свете, — с вами и Фрике. Конечно, это нисколько не исключает моей привязанности к доктору Ламперрьеру и к нашему матросу Пьеру ле-Галю.
— И мы отвечаем вам полной взаимностью. — Андре крепко пожал ему руку.
… Наконец молодой лес уступил место старому. Показались большие деревья с высокими, гладкими стволами. Они тянулись бесконечными рядами и терялись вдали под густым, непроницаемым для солнца сводом. Было темно и душно, в воздухе висел тяжелый запах, насыщенный испарениями гниющих растений. Над почвой невидимо поднимались целые облака миазмовnote 6 лихорадки.
В этих местах могли жить и прятаться только дикие звери.
Три друга шли теперь довольно быстро, но с каждым шагом усталость давала себя знать все сильнее. Негры, особенно те, которым поручено было тащить львиные шкуры, едва поспевали за своими хозяевами.
Но вот вдали послышался неясный гул, затем во влажном воздухе глухо прозвучал выстрел.
Усталости как не бывало. Охотники, перепрыгивая через все препятствия, помчались к небольшой группе испуганных людей.
Их глазам предстало ужасное зрелище.
На земле навзничь лежал человек с распоротым животом, с вырванными внутренностями; кругом валялись клочья разорванной одежды вперемешку с кишками. Цела была только голова и синий матросский воротник на плечах.
Андре взглянул на лицо, искаженное короткой, но, вероятно, мучительной агонией, и ахнул:
1 2 3 4 5 6