- Faites le jeu, messieurs! - возгласил крупье, выводя меня из умственного ступора, - rien ne va plus?
На этот раз удача сопутствовала мне, и я начал выигрывать почти непрерывно. Ни о какой стратегии я уже не думал, почему-то поверив в то, что на этот раз все будет хорошо. Я ставил то на красное, то на черное, то на номера, избегая только совсем невозможных комбинаций, и с удовлетворением наблюдал, как быстро и ровно растут мои капиталы. В этом не было даже особой приятности, прелести риска, настолько я был уверен в том, что теперь фортуна решила мне благоприятствовать. Дух у меня начало захватывать только тогда, когда я перестал делить ставки и начал время от времени весь свой выигрыш, все, что у меня было, ставить на красное или черное. Два раза это прошло успешно, и я разом удваивал свои деньги, но на третий раз чуть было не потерял все, что заработал. В последний момент, когда я делал ставку, меня что-то толкнуло, и я выложил на поле только половину своих денег. Это как-то охладило мой пыл, и заставило подумать о том, что, в принципе, моя цель достигнута, и играть дальше совершенно незачем; к тому же и время на дворе было уже очень позднее. Но уйти так сразу было совершенно невозможно. На всякий случай я поиграл еще полчасика, без особых перемен, впрочем, ни в одну, ни в другую сторону. Наконец публика вокруг меня зашевелилась, и крупье объявил "le trois derniers coups", "три последних розыгрыша". Я даже не ожидал, что это так сильно на меня подействует: мне показалось, что у меня отнимают самое дорогое, и никакой возможности противодействовать этому нельзя. Схватив свои деньги, я едва удержался от свирепого желания поставить их на что-нибудь и выиграть - или окончательно проиграться. Два оборота колеса мне с трудом, но удавалось бороться с этим искушением, однако на третий меня так соблазнила возможность удвоить напоследок весь свой выигрыш, что я, как автомат, не раздумывая, бросил на четное большую часть своих денег. За всю игру я еще ни разу не следил за результатом с таким напряжением. Я просто гипнотизировал взглядом рулеточный шарик, как будто приковывая его к четным номерам. Но меня ждало жестокое разочарование: выпало нечетное, и я оказался в проигрыше.
На другой день, подсчитав все-таки все, что у меня было, я пришел к выводу, что если проехать через территорию Франции автостопом, то мне вполне хватит денег на дальнейшее перемещение на немецких электричках и российских поездах. Очень бережно и аккуратно, старательно избегая того квартала, в котором я провел вчерашний день, я пробрался через парижские улицы на восточную окраину города, к кольцевой дороге. Вскоре меня подхватила попутная машина. Только когда за окном потянулись блеклые французские поля и фермы, я вздохнул наконец с облегчением, окончательно освободившись от сжигавшего меня соблазна. Все было позади.
Сменив несколько машин, я в конце концов покинул гостеприимную французскую землю. Последний из благодетелей высадил меня уже за ее пределами, в крошечном герцогстве между Францией и Германией. До столицы этого карликового государства оставалось около часа ходьбы, и я бодро направился к новому, еще невиданному мною городу. Небо хмурилось; в воздухе было сыро и туманно. Я шел вдоль мощной и загруженной автомагистрали, с колоссальными, какими-то гомерическими дорожными развязками, время от времени проплывавшими глубоко подо мной, и почему-то чувствовал сильную грусть. Исполинские свидетельства человеческого могущества, мимо которых я двигался, действовали на меня угнетающе, тяготили и подавляли меня. Но вот размах этой воплощенной мощи еще увеличился: мутные пропасти превратились в непроглядные бездны, мосты сменились зубчатыми башнями, дорожный рев перешел в ровный и сдержанный городской гул. Передо мной открывался фантастический Люксембург.
Июнь 2001
МЮНХЕН
Историческая ночь, сгустившаяся над народами Европы, погрузила в мягкий, умиротворяющий полумрак и те резкие черты, броские особенности, которые еще недавно так заметно отделяли их друг от друга. В России, изнывая от страстного желания приникнуть к этому источнику, я любил ласкать прихотливой мыслью разные грани этого недоступного блестящего мира: геометрическую сухость древнего Египта, напоенную светом греческую пластику, мужественную твердость римского гения, женственную мозаичность Византии, готические ребра Франции, темное цветение Италии. Но еще больше мне нравилось смешивать эти краски, находя в дубовом дупле величественной римской государственности медовые соты греческой культуры, или отыскивая в суровом колорите фламандских художников, английских музыкантов нежные нотки средиземноморской мягкости и живописности. Еще большее наслаждение доставляли мне далекие, неявные сближения такого рода. Всякий раз, когда неверная, изменчивая петербургская весна сменялась внезапным похолоданием, засыпая тяжелым, рыхлым снегом цветы и травы, смешивая прогретый воздух с ледниковым дыханием земли, то, гуляя по берегу Финского залива среди дубов и сосен, я чувствовал себя в Японии, в которой никогда не был. Что-то неудержимо восточное сквозило в желтых камышах на взморье, покрытых тонким ледком, в сочетании глубокой небесной синевы со снежной линией горизонта. Но, окажись я в Японии, я бы искал там Петербург. Тихоокеанское побережье напомнило бы мне мелкую и холодную Балтику, крыши буддийских пагод показались подражанием изящным золоченым завиткам Петропавловского собора, а императорские парки слились в сознании с петербургскими пригородами, с их китайскими дворцами, деревнями и храмами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16