Очевидно, Раф был исполнен решимости довести себя и Доусона до изнеможения, но Жанна не видела в этом никакого смысла.
Она недоумевала, почему после всех угроз, которые Сэнтин произнес во время их разговора, он неожиданно оставил все попытки уговорить ее. Ей было не понятно, почему он избегает ее и почему решил загнать себя работой до полусмерти. Жанна знала, что должна испытывать благодарность к нему за то, что он отказался от своего плана и перестал давить на нее, однако вместо этого она чувствовала странное беспокойство. Когда же она вспоминала выражение боли, появлявшееся на лице Сэнтина в ответ на каждое ее «нет», ее пронзало острое чувство вины и раскаяния.
Напрасно она уговаривала себя, что все происходящее весьма характерно для Сэнтина и что именно так он и должен был поступить — ничто не помогало. Вот и сейчас она думала о том же, лежа без сна на шелковых простынях, но беспокойство не проходило. И чем сильнее досадовала она на то, что Сэнтин не может не проявлять свое непредсказуемое упрямство, тем чаще Жанна вспоминала о его недавней болезни, которая должна была быть по-настоящему серьезной, чтобы уложить в постель такого сильного и волевого человека, как он. И вот теперь Сэнтин снова вернулся к напряженной работе, к изматывающим ночным бдениям, способным свалить с ног даже здорового человека, а ведь рекомендованный Сэнтину врачами период реабилитации еще не закончился. Если Доусон выглядит таким усталым и изможденным, то каково же приходится Рафу? Нет, если так будет продолжаться и дальше, то этот упрямец снова угодит в больницу.
Жанна вся похолодела, стоило ей представить себе Рафа лежащим под стерильно белой больничной простыней. Слабого, больного, беспомощно-раздраженного… Сердце ее сжалось от жалости. Не имело никакого значения, что Сэнтин скорее всего заслуживал того, что с ним случилось или случится. Картина, которую она себе нарисовала, заставляла Жанну чувствовать себя больной. Это ощущение было почти физическим, и на лбу ее проступила липкая испарина.
«Почему никто не остановит его? — в панике подумала она. — Почему никто не предупредит, что в его положении напрягаться опасно? Тот же Пэт Доусон должен хорошо представлять себе, чем может кончиться для Рафа работа без сна и отдыха… Так почему же он не скажет ему, что болезнь может вернуться и что только идиот может так рисковать своим здоровьем?»
При мысли об этом Жанна досадливо прикусила губу. Неужели она действительно так наивна и глупа, что всерьез рассчитывает на Доусона? Во всем, что касалось бизнеса, этот последний не мог быть полноценной заменой даже ослабленному болезнью Сэнтину. Он и сам прекрасно понимал это и никогда не забывал, кто из них босс, а кто — секретарь. Если Пэт попытается вмешаться, Сэнтин либо уничтожит его при помощи своего острого как бритва языка, либо просто сотрет в порошок, воспользовавшись своей властью и могуществом. Нет, не стоит и рассчитывать, что Доусон придет к ней на помощь.
К ней на помощь? Да о чем она только думает? Здоровье и благополучие миллиардера Рафа Александра Сэнтина не должно ее волновать. Какое ей, в конце концов, дело — пусть доводит себя до больничной койки, если ему так хочется. Но если она не возьмет на себя ответственность за его здоровье, тогда кто же?
Страх и — что греха таить! — неприязнь, которые Сэнтин сознательно воспитывал в окружающих, сделали его уязвимым для его собственной железной воли и решимости. Он всегда был один, и Жанна, только сейчас поняв всю глубину этого добровольно избранного одиночества, почувствовала, как от жалости сжалось ее сердце.
Она старательно заморгала, чтобы загнать обратно слезы, которые выступили на глазах помимо ее воли, и глубоко вздохнула, стараясь избавиться от спазмов в горле. Пусть трусы молчат, ожидая, пока он умрет… нет, пока он сам убьет себя работой. Она же не может и не будет мириться с этим. Нужно действовать, и действовать решительно. Кто-то же должен сказать правду ему в лицо, пока не стало слишком поздно, и, похоже, судьба выбрала ее.
Не переставая размышлять над тем, что и как она должна сказать Сэнтину, Жанна отбросила в сторону покрывало из рубчатого вельвета и голышом выскользнула из постели. Сняв со спинки кресла свой ночной халатик из блестящего медово-желтого атласа, она решительно зашагала к дверям спальни, даже не потрудившись включить на ночном столике свет.
Застегивая на ходу пуговицы развевающегося халата, Жанна выскользнула в коридор и, шлепая босыми ногами по ковру, спустилась по лестнице вниз. В прихожей было темно, но под дверью библиотеки она разглядела узкую полоску света. Спрыгнув с последней ступеньки, Жанна с воинственным видом направилась туда.
— Мисс Кеннон?..
Шепот, раздавшийся из-под темной арки за ее спиной, был совсем тихим, но Жанна подскочила от испуга.
— Прошу прощения, если я напугал вас, мисс Кеннон, — сказал тот же голос, и Жанна, в тревоге оглянувшись через плечо, разглядела бледное лицо Стокли. Лицо это медленно плыло в темноте, словно бестелесный дух, поскольку самого дворецкого, по обыкновению одетого в черный смокинг, почти не было видно.
— Еще раз великодушно простите, — промолвил Стокли, делая шаг вперед, и Жанна, наконец, разглядела на фоне дверного проема его величественную фигуру. На лице дворецкого не было заметно никаких следов сонливости, да и держался он так, словно сейчас было не четыре часа ночи, а четыре часа дня. В руке Стокли держал поднос, на котором стоял серебряный кофейник и одинокая чашка с блюдцем.
— Могу ли я просить вас отнести этот поднос мистеру Сэнтину, пока я схожу за чашкой и сливками для вас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77