Поэтому произнес:
— Я не знаю, что тебе сказать.
— Ничего не говори, — промолвила она и прижала его руку к своей груди.
* * *
Звезды проступили ярче, их стало больше. Евфрат отражал их свет, холодный и неживой. Повернув голову, Хоснер увидел несколько темных силуэтов, неподвижно застывших над могилой и резко выделявшихся на фоне реки. Он подошел ближе, но остался за спинами людей. Мириам задержалась на мгновение и прошла дальше.
Тело Моисея Гесса бережно опустили в могилу. Раввин прочитал молитву о мертвых, и голос его звучал чисто, звонко и раскатисто, разлетаясь в притихшем вечернем воздухе.
От группы людей отделился явно опечаленный Беккер.
Как странно, подумал Хоснер. Здесь, в Вавилоне, покоятся останки тысяч евреев. И вот сегодня к ним присоединяется еще один.
Раввин Левин читал из Исайи: «...на вербах повесили мы наши арфы...»
Странно, подумал Хоснер. Он не видел здесь ни одной вербы. Как все изменилось.
После Левина, молча пригласившего ее выйти вперед, слово взяла Мириам Бернштейн. Она повернулась к сгрудившимся в темноте людям и тихо заговорила:
— Многие из вас знают то, что называется «Равенсбрюкской молитвой». Ее написали на клочке оберточной бумаги, а нашли в лагере после его освобождения. Думаю, будет уместно если мы послушаем ее сейчас, после этой службы, чтобы вспомнить, что мы посланы с миссией мира.
Она повернулась лицом к открытой могиле:
Да воцарится мир в душах людей злой воли,
И да положит это конец мщению
И разговорам о казнях и насилии.
Жестокость несовместима
Ни с какими нормами и принципами,
Она вне пределов человеческого понимания,
Из-за нее так много мучеников в этом мире.
Поэтому, Господи,
Не измеряй их страдания мерками
Твоей справедливости,
Ибо потребуешь Ты суровой расплаты.
Так поступи же иначе,
Ниспошли Свою милость
Всем палачам, предателям и шпионам,
Всем людям злой воли,
Награди их храбростью и душевной силой.
И считать надо только добро, а не зло.
А в памяти наших врагов
Мы не должны остаться их жертвами,
Их кошмарами и пугающими призраками,
Но их помощниками,
Чтобы они смогли изгнать злобу из душ своих.
Это все, что от них требуется.
И тогда мы, когда все это закончится,
Может быть, сможем жить,
Как люди среди людей,
И, может быть, снова воцарится мир
На этой многострадальной земле
Для людей доброй воли,
А потом этот мир придет
И ко всем остальным.
Хоснер слушал невнимательно и не сразу понял, что голос Мириам уже затих. Бессмысленная молитва. Опасная молитва. Особенно для тех, кому предстоит идти в бой, кому надо жить с местью и ненавистью в душе, чтобы выжить.
Служба закончилась. Хоснер понял, что все ушли и он остался один. Повернулся и посмотрел туда, где за черной лентой реки, за унылыми глинистыми равнинами, за далеким черным горизонтом, но под этим же бархатным куполом неба стоял Иерусалим. Он представил, что видит огни Старого города, но в небе сияла всего одна звезда. Потом исчезла и она, и Хоснер вдруг отчетливо осознал, что уже никогда не вернется домой.
21
Они пришли вскоре после окончания траурной службы. И двигались они не строем, как накануне ночью, а небольшими группами по три, шесть, девять человек. Перемещались быстро и бесшумно от одного укрытия к другому, выбирая наилучшие пути подхода, используя столь дорогой ценой приобретенный опыт. С удивлением обнаружили они, что расщелины перегорожены низкими стенами, но все равно ползли, словно змеи, вверх, преодолевая препятствия — по направлению к гребню. Все строго соблюдали правила звуко— и светомаскировки, снаряжение было пригнано, лица зачернены углем, и каждый знал: любое нарушение приказа карается смертной казнью.
Ахмед Риш полз рядом со своим заместителем, Салемом Хаммади, немного отставая от наступающего отряда. Оба сознавали, что это усилие вполне может стать для них последним. В случае неудачи их ожидало унижение, а потом смерть от рук собратьев или же по приказу трибунала, состоящего из других палестинцев. Но что еще страшнее, до конца жизни их могли преследовать члены группы «Мивцан Элохим». И тогда остаток своих дней им предстояло бы провести в Рамле. Особенность же ситуации заключалась в близости главы группы «Мивцан Элохим» — Исаака Берга, — до него было рукой подать. Такими же близкими казались слава, богатство и почести. Для Риша и Хаммади эта ночь могла оказаться самой важной в жизни. Риш прикрыл глаза рукой — порыв ветра швырнул ему в лицо горсть песка — и шепнул Хаммади в самое ухо:
— С нами древние боги. Пазузу послал нам этот ветер.
Но Хаммади вовсе не был уверен, кому именно послан ветер. Он выплюнул изо рта песок и тихо, едва слышным шепотом выругался.
* * *
Натан Брин протер глаза и огляделся еще раз, потом обнял Наоми Хабер, лежащую рядом:
— Глаза устали. С самого заката мне все что-то мерещится. — Он подальше отложил винтовку, прислонив ее к песчаной стене. — Ну-ка, взгляни.
Наоми провела рукой по его волосам, стерла со лба пот и маскировочную грязь. Неизбежное случилось после долгих часов вынужденного тесного общения и сильнейшего нервного напряжения в сочетании с тем, что оба они понятия не имели, сколько еще проживут на этом свете. Она сомневалась, что в Тель-Авиве, где-нибудь в кафе, взглянула бы на него второй раз. Но они не в Тель-Авиве, а в Вавилоне, и, возможно, флюиды распутства и необузданности нравов просто-напросто витали в воздухе.
Их любовь, случившаяся между заходом солнца и концом похоронной службы, оказалась столь же торопливой, как и у Хоснера с Бернштейн, но куда более неистовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151